Братство по расчету. Как концепция «братского народа» используется Кремлем для обоснования агрессивного вмешательства в дела соседних стран

EN

Братство без срока давности

«Отдыхайте там, где вас любят!» — звал к морю абхазский туристический слоган лет 25 назад. Время побуждало к импровизациям: Югославия переходила от одной войны к другой, и в уютном зале апартаментов недалеко от Пицунды московский гость, из тех, кого встречали лично в сочинском аэропорту, объяснял абхазскому чиновнику, как схожи трагические судьбы абхазов и сербов, сохранивших верность России, и как Россия умеет это ценить. Он был уверен, что этим сравнением льстит хозяину, и, конечно, не замечал, как хозяин с едва заметной улыбкой отводит глаза.

Самые живучие империи начинаются с братства...

…Примерно в тех краях, о которых идет речь, сегодня России безвозмездно и безвозвратно передан огромный цветущий участок побережья с еще советской госдачей. Добрый десяток лет эта госдача возглавляла топ-лист взаимных раздражителей для Москвы и Сухуми. Кремль, не вникая в двусмысленности братства, забирал все, на что падал глаз, — от маленького села Аибга, в которое дороги вели только из Сочи, до «дачи Горбачева» в Мюссере. В ответ на российский запрос все более сильным становилось абхазское недоумение, которое, в свою очередь, вырабатывало в России желчь обиды с последующим обвинением абхазов в неблагодарности и даже предательстве.

Быть в империи покоренным врагом, как горцы или чукчи, как для Британии сипаи или для Германии африканские гереро, — участь, по крайней мере, понятная. Даже пораженные в остальных правах, одно право они сохраняют, и его никто не оспаривает, — это право на неблагонадежность. Они потенциальные бунтовщики и головная боль, что и остается сутью их отношений с покорителем. Первомай в советском Таллине граждане отказывались превращать в повод для застолья, в то время как на других братских просторах это легко становилось символом внутреннего компромисса. Рассказывают, что Борис Пуго, шагнувший из первых секретарей латвийской компартии в председатели советского Комитета партийного контроля, негодовал, посещая родные места: сколько лет при советской власти живете, а ваши дети в сочинениях про «Мою родину — СССР» все о Риге пишут. Но так про Балтию и повелось: «что с них взять, чужие»…

И совсем другое дело — быть в империи братом. В его исполнении любая фронда — не фронда, а предательство, причем без срока давности. Прошлым летом Грузию всколыхнул круизный туризм. В Батуми один за другим стали бросать якорь морские лайнеры с россиянами. Возможно, в этом не было бы ничего чрезвычайного, в конце концов, иногда круиз — это просто круиз, как авиасообщение — это всего лишь способ перемещения в пространстве. Однако в Грузии приняли круизные лайнеры за форму путешествия во времени и вышли на протесты. Многие из гостей этому немало поспособствовали, всем своим видом давая понять, что они не просто причалили в Батуми, как могли причалить в Марселе или Дубае, а возвращаются в него, искренне полагая, что не радоваться их возвращению могут лишь те, кто утратил память и общие ценности, коих, конечно, меньшинство…

Империи, распадающиеся так, как им предписано исторической биологией, в истории и остаются. У каждой имперской истории есть свое послесловие, потому что ни одна из них не может обойтись без операции «Большой уход». На первом этапе — оформление разрыва для минимизации крайностей, которых полностью избежать почти невозможно — не только французам и англичанам, но даже португальцам, гордившимся своей колониальной толерантностью. В дальнейшем — инвестиции в новую эпоху, в систему будущих особых отношений, может быть, в единственное, что с полным основанием можно будет потом назвать мягкой силой. Операция не из дешевых, требует постоянного внимания, но окупается.

Для тех, кто хочет сэкономить, есть бюджетный вариант — братство. Если операция «Большой уход» — это официальное признание конца истории и начала новой, то для империи братства это всего лишь контрапункт, эпизод в долгой саге про «общий мир». Жизнь после смерти — это просто очередная жизнь.

Критерии братства причудливы. Удобнее всего за них выдаются критерии этнические или конфессиональные, а границ у братства нет. Скажем, из бывших югославских «братьев» по формальным признакам идеальные — сербы, хотя черногорцы не хуже, но что-то пошло не так. То же с болгарами, но и они подкачали, в чем их регулярно стыдят, непременно сопровождая текст напоминаниями не только о славянских ценностях, но и о Шипке. Потому что на самом деле несущая конструкция мифа о братстве — спасение. За которое можно предъявить счет без срока давности.

Национальные кадры решают все

Начинается все с покупки завоеванных элит — задача, стоящая перед любой империей. В модели братства эти вложения тоже считались инвестициями в будущее, но мало кто догадывался, насколько протяженным это будущее может оказаться.

Поскольку — в отличие от мировой колониальной практики — для России новые территории были не столько экономическим приобретением, сколько новым форпостом, процесс расширения был самовоспроизводящимся. Исходная идея безопасности вынуждала к экономической экспансии, которая, в свою очередь, возвращалась к идее безопасности и, соответственно, дальнейшего расширения. Поэтому различия между наступательной доктриной и оборонительной легко стираются, а отсюда путаница в терминологии. Понятие «форпост» по отношению к Армении приобрело братский смысл, чем армянам предлагалось гордиться.

Формы стимулирования местных лидеров не сводятся к материальным. Высоко ценится, скажем, помощь в борьбе с политическими оппонентами — и в этом плане деятельность той же французской администрации в Африке не слишком отличалась от усилий первых советских «старших братьев» в Средней Азии или их нынешних последователей на Северном Кавказе.

Но вот, допустим, к другому методу поощрения — карьерному росту — подход был принципиально разный. Традиционный колониальный стиль предполагал карьеру большей частью локального характера, со всеми исходящими рисками. Удачная миграция в метрополию скорее была формой счастливой пенсии. Такой подход определялся как сутью колонизации, не требовавшей перемешивания, так и логистикой, которая объективно такое перемешивание затрудняла. «Братская» модель от этих трудностей была избавлена, что облегчало интернационализацию элит, пусть и в ограниченном варианте, — и как форму покупки лояльности, и как способ разрушения опасных комплотов на местах, и как механизм создания и укрепления в управленческом центре верных группировок.

И (что выяснилось много позже) как задел на стратегическое будущее.

Продвижение национальных кадров на самый что ни на есть верх было событием скорее исключительным (таким исключением была Украина): Пуго, Алиев, на совсем позднем этапе — Шеварднадзе. Однако миграция элиты среднего звена, и не только чиновной, но и культурной, научной, спортивной, да просто крепких профессионалов, имела, возможно, даже больший эффект. С одной стороны, в момент всеобщего распада оказалось, что многие профессионалы из той же, к примеру, Украины оказались в Москве, и неудачи первых лет независимости зачастую объяснялись именно этим дефицитом — не без оснований, но и без некоторой драматизации.

Но важнее было то, что эти незаурядные зачастую люди — ученые, чиновники, футболисты, артисты, авиастроители, инженеры, выстроившие свою жизнь в центре империи, — оказались в ловушке двойной лояльности, и частью ее механизма очень кстати оказались мифы вечного братства. Именно они стали для многих способом уйти от противоречия, которое грозило взорвать нажитое спокойствие, пусть порой и мнимое. Один армянский чиновник не без горечи рассказывал о своем брате, обосновавшемся в России: «Он знает, что никогда не станет полноценным россиянином. Он останется „черным“ (он, понятно, использовал другое слово — В.Д), и дети его останутся „черными“. Но у него там уже сложилась жизнь, что ему делать? Он уже убедил себя, что все не так плохо, но ему надо, чтобы и я, здесь, в Ереване, тоже так думал!» И если мой собеседник этому ходу мысли не поддался, изрядная часть таких братьев (только уважение к строгой социологии мешает написать «большинство») при случае скажет вслед за своими «россиянами»: «Ну да, а за кого нам быть — за Украину, что ли, или за Америку?»

Семейное дело

Личностные мотивы братства оказываются куда более системными и живучими, чем политические предпочтения. Они лучше самовоспроизводятся, складываясь в порядок вещей. Протест и возражение здесь — не политическая позиция, а нарушение системы ценностей, а с такой понятийной системой бывшей метрополии работать гораздо комфортнее.

Украина в этом плане — идеальный пример таких противоречий. С одной стороны, долгая и тяжелая история борьбы, в том числе и внутри самой себя, за право признания собственной идентичности. С другой — не менее драматичная история участия в укреплении империи, конвертировавшей украинский порыв к самоутверждению в позицию «второго среди равных». Тягучий и драматичный, от выборов к выборам, от протеста к протесту, от запада страны к ее центру, проект самовоссоздания воспринимался с подозрением не только державным большинством. Иные из тех, кто поддерживал литовский «Саюдис» и, может быть, даже Гамсахурдиа, к украинскому случаю относились с подозрением. Возможно, это реальная суть модной, но зачатую неверно понимаемой формулы украинского политика и писателя Владимира Винниченко про российского демократа, который заканчивается там, где начинается украинский вопрос. Дело не в демократии, а в той самой ловушке братства, которая действительно многих ставит перед ложным выбором: то, что понятно в отношении литовцев, грузин и всех тех, кто в демократическом сознании считается завоеванным, не распространяется с той же однозначностью на тех, кто объявлен братом.

Имперская логика «протест завоеванных — бунт, протест братьев — предательство» в смягченной форме и в определенной степени действует и на тех, кто вовсе не относит себя к защитникам имперской идеи. Отсюда, надо полагать, то упорство, с которым российская власть абсолютизирует в украинском варианте идею братства до уровня полного, но преступно забытого этнического единства — и соответственно немыслимого предательства. В чем, возможно, и спрятан ключ к пониманию главного противоречия: привычка воспринимать Украину как свою, казалось бы, должна была сработать против одобрения войны. Но именно это восприятие его как раз во многом и простимулировало.

Мифы братских народов

Между тем даже для такой совершенной материи, как имперское братство, припрятана своя кощеева игла. Секрет его уязвимости — в его вторичности, которая заложена в сам принцип его действия. Братство тем и хорошо, что существует в качестве изначального порядка вещей. Пока не появляются вопросы — и тогда в мотивы родственного бескорыстия сразу вплетаются практические расчеты.

Братство с Арменией всегда размещалось в двух плоскостях. На обывательском уровне все параметры идентичности в Армении восходили либо к истории, своей древностью во много превосходящей самые смелые даты российской государственности, либо к мотивам трагедии 1915 года. Повсеместное в Армении понимание того, что резня во многом стала следствием попыток России использовать армян в своих коллизиях с Турцией, легко уживается с привычкой считать Россию гарантом неповторения подобных сценариев, которые, в соответствии с теми же представлениями, вынашивают Баку и Анкара.

По большому счету это было изощренной формой стокгольмского синдрома, что было провозвестником будущей травмы. Но из этого противоречия армянская власть развила собственную доктрину: как бы Армения ни хотела идти своим путем, она не может рисковать своей безопасностью, которую может обеспечить только Россия, и потому есть красные линии, за которые заступать не может ни один патриот. Таким нехитрым образом армянский патриотизм был отождествлен с великороссийским. Доктрина устраивала всех. Прежде всего власть, которая под этим мотивом перевалила с себя ответственность за происходящее в подведомственной ей стране на Россию, которая, в свою очередь, ею себя тоже не обременила, что позволяло взаимовыгодно прокручивать самые жизнерадостные сделки.

Словом, в мифе было удобно жить, пока не распалась питательная среда его существования: статус-кво в Карабахе. Братство оказалось частью многотомного собрания мифов, в котором было отнюдь не главным, и потому было подвергнуто сомнению одним из первых.

И такие мотивы братства по расчету — практически у всех. Для сербов главный миф идентичности, за который в Москве пытаются выдать братскую русско-сербскую неизбывность, на самом деле — Косово. Иногда вторичное настолько входит в привычку, что неотличимо от первичного, но время и исторические развороты все ставят на свои места, пусть и с некоторым опозданием и искажением. Прародина прародиной, но Европа все равно ближе, чем сказ о православном братстве, от которого, с другой стороны, тоже никто не заставляет отказываться — по крайней мере, до тех пор, пока оно не мешает. К тому же сербы ничем не рискуют: они далеко, от братства и имперской безграничности — один профит.

Но есть в технологии братства еще один изъян, возможно, более системный. С одной стороны, ресурс самовоспроизводится, он не требует инвестиций, только поддержания. С другой стороны, эта беспроблемность расслабляет семейного тирана, тезис о том, что домочадцы никуда не денутся, становится аксиомой, из которой следует уязвимая теория и, соответственно, практика.

Выясняется, что там, где обошлось без операции «Большой уход», нет и необходимости дорожить безграничными, казалось бы, стратегическими возможностями. Только здесь и сейчас. Как госдача в Пицунде. Как вся ценность векового братства с Арменией сегодня монетизируется в контроль за дорогой из материкового Азербайджана в Нахичевань и далее в Турцию. Соблазн ухода из стратегического ожидания в сегодняшний кэш подкрепляется верой в то, что всегда у всех останутся болевые точки, которые Россия, пусть и не в былой мере, может разрабатывать. Символом этой веры профессионально, но уже совсем неубедительно, и поработал Дмитрий Песков.