Так говорил Жириновский. Как фантазии политика привели Россию к фашизму

Умер патриарх российской политики Владимир Жириновский. Далеко не самый старый, всего 75 лет – на российском Олимпе это возраст зрелости, не более – далеко не самый титулованный, но однозначно (его любимое слово, спародированное программой «Куклы») один из столпов постсоветской эпохи. Более того, именно он в шутовской и гротескной форме сформулировал политическую программу реваншизма, ставшую официальной доктриной России 2020-х, и был крестным отцом российского фашизма, поднявшегося во весь рост с началом войны в Украине.

Отпевание покойного в Храме Христа Спасителя и посещение службы президентом Путиным (или человеком, похожим на него) окончательно канонизируют покойного в качестве ключевого политика последнего тридцатилетия. Он сам предсказал такие свои похороны за много лет до смерти, как предсказал вообще очень многое, включая, с точностью до двух дней, начало войны в Украине – и этот пророческий дар говорит не столько об осведомленности покойного, сколько о том, что он безошибочно чувствовал Zeitgeist, дух времени, и сам этот дух формировал.

Он начинал как спойлер демократического движения, предположительно засланный госбезопасностью под вывеской сначала социал-демократической, затем либерально-демократической партии. С демократией у него, политика вождистского типа, предсказуемо не задалось, и своим уникальным чутьем он нащупал ту тему, которая приведет его к триумфу, а Россию, в итоге, к краху: на первых в истории России президентских выборах в 1991 году он неожиданно заявил, что «во главу угла ставит русский вопрос»: «155 миллионов русских находятся в самом униженном, оскорбленном положении! Это самая заплеванная нация!». Так начала восходить его звезда: на тех выборах он был третьим, получив почти 8% голосов, а парламентские выборы 1993 года ЛДПР уже выиграла, набрав 23% голосов, что исторгло у тогдашнего властителя умов и бывшего депутата Юрия Карякина эпический возглас: «Россия, одумайся, ты одурела!».

Та самая «одуревшая» Россия, о существовании которой не хотели знать глашатаи перестройки и которая сегодня расстреливает, пытает, насилует и мародерствует в Буче, Гостомеле и Мариуполе, на долгие годы стала электоральной вотчиной Жириновского. Костяк его избирателей составляли мужчины средних лет и старше, жители городских окраин, депрессивных регионов, малых городов, с низким образовательным уровнем и социальным капиталом, с военным или криминальным прошлым: те, кто более других потерял от реформ, обиженные на мир свободы и глобализации и ностальгирующие по советскому прошлому. Они не были в России доминирующей силой, ни электорально, ни демографически, но они представляли из себя тот социальный хартленд, «мужиков в гаражах», который Сурков позже назовет «глубинным народом» - и с этим народом Жириновский начал говорить на его языке, раскрывая его болевые точки, давая ему язык и голос, легитимируя эту смутную обиду на жизнь и превращая ее в свой политический капитал.

Он был далек и от интеллигентских камланий русского национализма, с молитвословом в руке и капустой в бороде, и от мрачной решимости, бритых голов и сбитых костяшек неонацистов на «русских маршах», но он обладал даром проговаривать с трибуны вещи, которые тогда казались табуированными, непристойными, маргинальными, уделом кухонь, пивных и тех самых гаражей, которые благодаря ему вошли в публичную речь, политический язык и в итоге стали дискурсом власти.

Четыре всадника апокалипсиса

Жириновский легитимировал четыре главных элемента отечественного фашизма, и главный из них – это обида, на которой зиждется такой сложный моральный комплекс как ресентимент: слово, которым сейчас бросаются направо и налево. Ницше называл ресентиментом «мораль рабов», зависть проигравшего, бессильную ненависть раба к господину, которого он считает причиной своих неудач. Жириновский заговорил об обиде, когда это еще не стало политической модой. Более того, в начале 1990-х политическая и экономическая элита была скорее в эйфории от открывшихся перспектив, от пластичности реальности и возможности менять ее за одну ночь. Были локдауны, банкротства, полуголод, были преступность на улицах и этнические конфликты по периферии – но люди были склонны винить в этом советское прошлое, прогнившую систему, а в Западе видели образец и цивилизационную перспективу. Сейчас в это сложно поверить, но в тот момент у активной части населения не было обиды на внешний мир, а скорее желание к нему присоединиться.

Первым об обиде и унижении России публично заговорил Жириновский. Помню свое удивление, когда впервые увидел в Москве огромный предвыборный билборд ЛДПР «За русских, за бедных!», я тогда подумал: а почему русские бедные? На фоне Средней Азии, Молдовы, Беларуси, Украины Россия казалась островом процветания, привлекала инвестиции, строила свой аляповатый капитализм, привлекала мигрантов, однако Жириновский умело выстраивал нарратив проигравших, и к середине нулевых о русской обиде заговорила вся политическая элита – и тогда же стали появляться ламентации о «крупнейшей геополитической катастрофе» распада СССР (Путин, 2005 год) и выкатываться списки претензий к Западу (его же Мюнхенская речь в 2007-м).

Из обиды родился и второй элемент фашистской эксцентриады Жириновского: имперский реванш. «Я подниму Россию с колен!» гласил его предвыборный плакат 1993 года, на добрых пятнадцать лет предвосхитив один из главных лозунгов Владимира Путина. Тема восстановления СССР красной нитью проходит через его речи: «Наше пожелание всем бывшим советским республикам: погуляли — хватит. Пора возвращаться домой». Через пару десятков лет эти эпатажные заявления вернулись со всей серьезностью в программных заявлениях Путина о «подарках от русского народа» братским республикам, которые необходимо возвращать.

Экспансионизм – третий всадник Апокалипсиса по Жириновскому. Одна из самых известных его цитат, о русском солдате, омывающем сапоги в Индийском океане – по сути, апокриф, мир, от которого наш герой вяло отрекался, – но независимо от того, говорил он это или нет, он грезил о «Последнем броске на Юг» (название его книги), призывал бомбить Багдад, Тбилиси, Стамбул, реализуя давнюю имперскую мечту о щите на вратах Царьграда. И здесь опять-таки Путин пошел по его следам в южном векторе своей внешней политики: война в Сирии, конфронтация с Турцией, вмешательство российских сил в Ливии и Центрально-Африканской Республике.

И наконец, четвертый элемент – ксенофобия. Жириновский ненавидел всех: от Кавказа, который он обещал обнести колючей проволокой, до Украины, которую он не считал за государство, призывая отнять Севастополь аж в далеком 1990-м, от мигрантов до евреев, которых обвинил в разжигании антисемитизма. Отдельно от него доставалось либералам, мультикультурализму и толерантности Запада – и это было удивительно слышать от экстраверта, комика, еврея-полукровки и бисексуала с пристрастием к красным и канареечным пиджакам и неизменной свитой из красивых молодых людей: он мог бы быть идеальным объектом ненависти для тех самых «мужиков из гаражей», но вместо этого он за них и для них формулировал их неприятие всего нового, броского, заграничного.

Все это звучало диссонансом в терпимой и плюралистичной атмосфере 90х, но стало мейнстримом в стремительно наступающей архаике путинской эпохи – с ее шовинизмом, милитаризмом, православием, «скрепами» и гомофобией. Культивируемая ненависть к Другому стала основой внутренней политики и нового общественного договора; на третьем сроке Путина, после разгрома Болотной в 2012 году, она превратилась в ключевую технологию власти, что позволяет говорить об окончательном оформлении фашизма в России. За прошедшее десятилетие на роль Других по очереди выдвигались иностранные усыновители, ЛГБТ, феминистки, либералы, «пятая колонна», фальсификаторы истории, «наши западные партнеры», Америка и «англо-саксы» (слово, вдруг появившиеся в словаре российской пропаганды, будто со страниц гитлеровской прессы), безобидная Чехия, неожиданно попавшая в список главных врагов России, и гордая Польша, засевшая, как кость в горле, у кураторов «исторической политики». И наконец, точь-в-точь по предсказаниям Жириновского, врагом номер один стала Украина.

Историки будущего, видимо, реконструируют, как и когда паранойяльным воображением Владимира Путина завладела Украина – произошло ли это во время первого Майдана в 2004 году, когда заполыхали по периметру Империи «цветные революции», или во время второго, в 2013-м, – была ли это еще не изученная детская травма или взрослая ревность брошенного мужа-неудачника, но факт состоит в том, что украинцы для него стали тем же, чем евреи для Гитлера: занозой в картине мироздания. Все его псевдоисторические статьи последнего года, все его высказывания, бурлящие презрением и пошлостью («терпи, моя красавица»), свидетельствуют о том, что он решил перейти к «окончательному решению украинского вопроса». По мере того, как открываются все новые свидетельства зверств российской армии на временно оккупированных территориях Украины, становится ясно, что это было не пьяной оргией насилия и не эксцессом исполнителя, а запланированным террором, для участия в котором привлекались ЧВК Вагнера и специально подготовленные карательные подразделения, что уничтожение бомбардировками целых городов Украины вместе с их жителями происходит не из-за неразборчивости в целях, а по преступному умыслу. И в этом геноциде Украины, который происходит на наших глазах, Путин наследует заветам своего духовного отца Жириновского, который с легкостью разбрасывался ядерными бомбами в своих зажигательных речах.

Осторожно: постмодерн!

И здесь возникает главный вопрос: каким образом Россия со своим продвинутым городским классом, развитой публичной сферой, долгое время свободными СМИ, со своим историческим опытом насилия и чувствительностью к слову – каким образом мы на протяжении тридцати лет наблюдали зарождение, оформление и институциализацию самого настоящего, хрестоматийного фашизма? Почему ксенофобские инвективы Владимира Жириновского проходили по жанру комических куплетов, а не уголовных преступлений?

Ответ, видимо, в том, что новый российский авторитаризм, а за ним и фашистская диктатура, зародились в лоне постмодерна 1990-х. Попав в культурный контекст fin de siècle с его безболезненным падением Берлинской стены, а за ней и советской Империи Зла, которые, как оказалось, сделаны из картона, словно декорации эшафота в финале набоковского «Приглашения на казнь», с его «концом истории» и «миром без границ», с цитатами из Деррида («нет ничего вне текста») и Бодрийяра («Войны в Заливе не было»), с романами Пелевина и отделом культуры газеты «Сегодня» - российская политика формировалась как игровая ситуация, где невозможна полная гибель всерьез.

На этом фоне и стал возможен политический театр Владимира Жириновского. Просвещенное общество взирало на него со смесью ужаса и восхищения, как читало, например, романы маркиза де Сада с их назидательными пытками, пьесы «театра жестокости» Антонена Арто, физиологичные рассказы Жана Жене – все они как раз тогда входили в культурный обиход. Многим нравилось, как легко он переходит границы, как ловко работает с запретными темами, как умеет эстетизировать насилие. Здесь можно вообще говорить о той разрушительной роли, которую сыграл по-провинциальному восторженно принятый постмодерн в неподготовленном общественном сознании России – он дал оправдание запретному (например, низким инстинктам толпы), он смазал моральную оценку (говорить об этике неловко, если все вокруг игра), он вывел на политическую арену самые гротескные формы палеоконсерватизма и неосталинизма: от Дугина и Проханова до Лимонова и Жириновского – танцуют все на постмодернистском бале у Сатаны!

С другой стороны, буффонада Жириновского была востребована силовиками и, во все возрастающей степени, Кремлем. Они видели в этом полезную технологию канализации ресентимента, правого радикализма и протофашизма, его маргинализации в бродячем цирке Жириновского (политик любил гастролировать на поезде по стране, собирая толпы по городам и весям; в столице он любил выступать у метро «Сокольники», выдавая там, подобно Фиделю, многочасовые монологи о международном положении). Он и собирал свои 10–15 процентов в электоральной нише ЛДПР (23% 1993 года остались его недосягаемым звездным часом), которая с каждым годом неуклонно сокращалась.

Между тем силовики развернули настоящую охоту за теми в этом секторе, кто был готов к реальному политическому действию – русскими националистами и правыми радикалами. Пока Жириновский развлекал толпу своими эскападами, ФСБ и МВД, в том числе специально созданный центр «Э», полностью зачистили крайний правый фланг политического спектра и вслед за ним перешли на другие формы политического активизма, а после Болотной стали целенаправленно «работать» по либеральному сегменту, протесту «рассерженных горожан», многочисленным зонам гражданской мобилизации и активизма. В погоне за реальными и вымышленными радикалами силовики создали радикализм иного типа, куда более страшный и ресурсно обеспеченный – самовозбуждающуюся машину государственного террора, которая не умеет ничего иного кроме как бороться с другими: геями, либералами, «национал-предателями», исламистами, иеговистами, рассматривая их в качестве своей кормовой базы. Фашизм созрел там, где его не ждали. На выжженную политическую арену вышел принципиально новый типаж – православный чекист с томиком Ивана Ильина. Началась принципиально другая политическая эпоха, в которой мы сейчас живем.

Новый Франкенштейн

Суть ее в том, что балаганный фашизм Жириновского, созданный госбезопасностью, прикормленный Кремлем, не сдержанный ни гражданским обществом, ни политической и судебной системой, стал политической рутиной, превратился в дискурс власти и слился с репрессивно-силовой машиной, сделался ее идеологией и мотивацией. Идеи имперского реванша скрестились с полицейским аппаратом и военной мощью России, укрепленной за последние 20 лет, и породили чудовище Франкенштейна: государственный фашизм. Это тот самый «новый фашизм», о котором пишет Джудит Батлер – в нем, во-первых, узаконена «свобода ненависти», а во-вторых, мобилизуется ресентимент, чтобы вызвать у людей чувство ущемленного национального величия. Официальные пропагандистские рупоры сегодня транслируют те же самые идеи Жириновского – но уже оправдывают ими убийство украинцев. Буйные фантазии эксцентричного политика о глобальном реванше, восстановлении СССР, уничтожении Украины превратились из симулякров, риторических фигур и политических технологий в «Грады», «Точки-У» и кассетные бомбы, которые обрушиваются сегодня на украинские города.

Сам политик не дожил до триумфа своих фантазий: он заболел коронавирусом еще в начале февраля, на фоне пневмонии был переведен на аппарат ИВЛ и в самом начале войны, 26 февраля, введен в искусственную кому. Его дальнейшее биологическое существование теряется в догадках и слухах – одни говорят, что он приходил в сознание, читал новости и даже «работал с документами», другие утверждают, что, не выходя из комы, он умер 25 марта (о чем поспешил сообщить в Госдуме его однопартиец Александр Пронюшкин) и его тело выдерживали в морге две недели, чтобы предъявить для прощания Путину – ибо никто, ни живой, ни мертвый, не смеет приблизиться к суверену без соблюдения 14-дневного карантина. Этот разнобой конспирологических версий («слухи о моей смерти были несколько преувеличены», как шутил Марк Твен) был под стать комической фигуре усопшего.

Демонстративно личное и даже, не побоюсь этого слова, интимное прощание Владимира Путина с его тезкой Жириновским – из зала был удален не только почетный караул, но и знамена России – еще раз подчеркнуло ту уникальную роль, которую играл усопший в жизни президента: в последний раз Путин так прочувствованно прощался со своим первым тренером по дзюдо Анатолием Рахлиным в Петербурге в августе 2013 года; в тот раз он тоже от избытка чувств сбежал от охраны, чтобы в одиночку пройти по пустынной улице Ватутина. Мы думали, что Жириновский был любимым шутом при царе, но он также был его наставником, учителем, сенсеем. Тело лидера ЛДПР было обеззаражено и захоронено на Новодевичьем кладбище, но вирус фашизма и дело Жириновского живет. Да и все мы сегодня живем в постапокалиптическом мире, придуманном Владимиром Жириновским.