Сотни журналистов, уехавших из России после начала войны, сталкиваются с кризисом самоидентификации. Многие еще не определились, что это — эмиграция, временная релокация, гуманитарная эвакуация? Это не первый случай, когда российские журналисты оказываются в такой ситуации. Особенно актуальным для нынешних эмигрантов может оказаться опыт российских публицистов второй половины XIX века, которые из-за цензурных ограничений вынуждены были писать из Европы.
Эмигранты для эмигрантов
Волн эмиграции в истории России было довольно много, поэтому искать сравнения надо внимательно. Нельзя, например, сказать, что нынешняя ситуация для уехавших журналистов чем-то похожа на положение белоэмигрантских газет и журналов, в которых сотрудничал молодой Владимир Набоков.
Откровенно говоря, практически ничего общего как в бытовом положении, так и в модели работы нет. Белая эмиграция составляла огромный корпус уехавших из России людей, который полностью обрывал связи со страной и начинал вариться в собственном соку. Это касалось и того, что почти не было связи с людьми внутри СССР, и того, что все издания (зачастую выходившие ощутимыми тиражами — в том же Берлине!) делались герметично, то есть эмигрантами для эмигрантов.
Нельзя исключать, конечно, что в какой-то момент в 2022 или 2023 году такого рода издания (эмигранты для эмигрантов) появятся и теперь в новых центрах эмиграции — прежде всего, в Закавказье и странах Балтии. Но важно подчеркнуть, что за первые 100 дней войны они не появились, при том что, помимо релоцированных известных СМИ, появлялись и новые имена и бренды (обычно малые и компактные медиа).
Почему так происходит? Практически все современные эмигрантские издания на русском языке работают дистанционно. По принципу «телом тут, душой там», в путинской России. Благодаря мессенджерам и соцсетям, которые несмотря на блокировки в России как-то продолжают работать, это ощущение усиливается. Для некоторых почти ничего не изменилось со времен пандемии.
Все современные эмигрантские издания на русском языке работают дистанционно по принципу «телом тут, душой там»
Поэтому наиболее точной, пожалуй, аналогией будет журналистика русского зарубежья второй половины XIX века. Ее тоже можно описать формулой «телом тут, душой там» (хотя бы отчасти). Давайте рассмотрим феномен той журналистики, чтобы понять его причины и предпосылки, найти сходства и отличия с сегодняшним положением и сделать выводы.
Атмосфера надежд и воодушевления
Начнем с того, что никакого переезда свободных и независимых СМИ из царской России не было. Свободные и независимые СМИ — и то в весьма ограниченном виде — существовали только непродолжительное время после 1905 года. Все издания внутри тогдашней России всех направлений и взглядов всегда (!) работали в условиях цензуры. То же касается и нашей классической литературы, которую мы изучаем в школе.
Мы не знаем и уже не узнаем, какой могла бы быть та литература без цензуры, а вот подшивки прессы сохранились — и да, различия довольно сильные. Если Добролюбову нужно было в «Современнике» эзоповым языком слащаво-издевательски «восхищаться» полицейскими мерами, судами и репрессиями, то в Лондоне, если печатаешь газету в вольной типографии, можно называть вещи своими именами. В переводе на реалии дня сегодняшнего — называть «войну» «войной», например.
Но вернемся к появлению самого феномена. Эмигрантская русская пресса XIX века зародилась в драматически иных обстоятельствах, чем сегодня, — в атмосфере надежд и всеобщего воодушевления.
Последние годы правления Николая I действительно очень похожи на нынешний путинский режим — их еще называют мрачным семилетием. Это был период удушения всяких ростков свободы внутри страны, закручивания гаек, показательно жестоких наказаний ни за что (фейковый расстрел Достоевского за копию письма Белинского — это тогда). Это был период, когда Россия вступила в Крымскую войну, где вместо слабой Турции оказалась в конфликте почти со всей Европой.
Тогда же Александр Герцен, крестный отец русской журналистики в эмиграции, покинул страну. Это было время революций в европейских странах, и Герцен активно включился, как сказали бы сегодня, «в движуху». За это царь в ручном режиме арестовал немаленькое состояние Герцена в России. Звучит знакомо, не правда ли? При помощи банкира Ротшильда, впрочем, нашему революционеру удалось, скажем так, разморозить свои счета.
Александр Герцен
Так или иначе, деньги были. Но газета «Колокол», флагман будущей эмигрантской прессы, вышла только в июле 1857 года. Через два года после смерти царя-тирана и через год после поражения России в Крымской войне.
Что это было за время? Перефразируя Талейрана, Лев Толстой вспоминал его так: «Кто не жил в 1856 году, тот не знает, что такое жизнь». Россия вспрянула ото сна, как и обещал Пушкин, и все запульсировало и пришло в движение. Общество ожидало перемен, и они казались все более реальными.
«Если мы будем сидеть сложа руки и довольствоваться бесплодным ропотом и благородным негодованием (...) тогда долго не придут еще для России светлые дни», — пишет тогда Герцен. Именно с таким настроем он и создает «Колокол». Как лоббистский инструмент, который бы позволил давить на правительство нового царя и не дать тому увильнуть от реализации реальных реформ.
Если мы будем довольствоваться благородным негодованием, тогда долго не придут еще для России светлые дни
«Колокол», который переправлялся нелегально, но массово в Россию, выходил не только и не столько для условной оппозиции. Его читали в своих кабинетах и высшие сановники, которые готовили проекты крестьянской и прочих реформ. Это был по сути пусть и не совсем прямой, но диалог. Тем более, что все больше в «Колокол» приходили анонимные материалы из России — по сути это была площадка для бесцензурного размещения любых мыслей, своего рода дискуссионный клуб для страны на пороге реформ.
Если смотреть на Герцена, его товарищей и их газету в такой оптике, все больше становится понятно, что дело не в них и не в том, что они создали какой-то гениальный продукт. В терминологии серферов, они просто оседлали могучую волну, которая поднималась сама по себе, — и то, на какое-то время. После освобождения крестьян и особенно после польского восстания 1863 года «Колокол» резко потерял актуальность. К полонофильской риторике общественное мнение в России оказалось не готово. Герцен еще некоторое время выпускал газету на французском и потом закрыл ее вовсе.
Первый выпуск "Колокола"
Замена несуществующей Государственной думе
У известного российского-советского литературоведа Святополк-Мирского (сына царского министра внутренних дел) в его фундаментальной истории русской литературы, написанной изначально для английских студентов, есть весьма точное наблюдение: русские журналы XIX века и их литературных критиков вроде Белинского, Добролюбова, Писарева и прочих надо воспринимать скорее как политическое явление, как субститут парламента, будущей Думы, в отсутствие оного. Проще говоря, когда Добролюбов писал о «Грозе» Островского, он писал не столько о самой пьесе, сколько о своих политических взглядах.
Белинского, Добролюбова, Писарева надо воспринимать как субститут парламента
Та же мысль применима, и даже еще в большей степени, к выходившим за рубежом газетам и журналам. «Колокол» был первой ласточкой, и, как уже было сказано выше, его пик популярности пришелся на общий запрос в духе «перемен требуют наши сердца», а дальше издатели не могли определиться с тем, куда тянуть штурвал, — к топору или к относительно спокойным переменам.
В то же время, в 1860-х и 1870-х, появляются и другие издания, которые работали по сути по той же модели, отработанной Герценом. Они становились одновременно голосами определенных политических групп внутри России, их рупором и лоббистским инструментом, который позволял немного скорректировать общественное мнение и, если повезет, курс правительства.
Не все из них были левыми или левоцентристскими, как «Колокол». Фактически, и здесь мы снова возвращаемся к аналогии Святополк-Мирского, там был представлен весь политический спектр будущей Государственной Думы — от умеренных либералов вроде «Стрелы» Головина и «Вести» Блюммера до конституционных монархистов вроде «Будущности» князя Долгорукова, который также со скандалом отказался возвращаться в Россию, но придерживался совсем других взглядов, чем Герцен. Вот характерная цитата из его газеты: «Мы не любим ни революций, ни революционеров».
Газет ультраконсервативного толка в эмиграции почти не было, потому что издавать их внутри России не составляло труда.
Дорога к революции
Соотношение пространства возможного и невозможного в российской журналистике постоянно менялось. За период реформ шли контрреформы, а после убийства Александра II страну ждали заморозки.
Но так или иначе описанный выше разнообразный политический спектр эмигрантской журналистики сокращался, последовательно и неуклонно. В 1880-х и 1890-х издавать, пусть и некоторыми оговорками, либеральные и тем более конституционно-монархистские газеты и журналы можно было и в России.
В 1880-х и 1890-х издавать либеральные газеты и журналы можно было и в России
Эмигрантская печать становилась почти исключительно левой — анархистской, марксистской, словом, революционной (Степняк-Кравчинский, Волховский, Чертков, небезызвестный Плеханов и другие). Это все больше была не просто пресса, это была (будущая) партийная пресса, недвусмысленно звавшая на баррикады, к революции и гражданской войне.
Все это, как вы знаете, случилось. И не всем, включая меня, результат понравился. Так что надо быть осторожным с тем, к чему призываешь даже в небольшом эмигрантском листке. Ведь ваши желания могут сбыться.