История с письмом главы Украинской православной церкви Киевского патриархата Филарета стала наглядной иллюстрацией девальвации самого понятия «прощения» в России.
Судья достал из кармана деньги и выбросил их в окно. Он сказал: «Я знаю, что это не нужно, но все-таки – где здесь вино? Едва ли мы встретимся здесь еще раз, под этим синим плащом, и я прошу прощения за все, что я сделал, и я хочу быть прощен!». Автор умышленно цитирует чужие стихи без предупреждения: это, конечно же, песня Бориса Гребенщикова «Трамвай». Каноническим вариантом считается концертное исполнение 1986 года, с запредельной, магической скрипкой Александра Куссуля, трагически погибшего в том же году. Сегодня сложно объяснить, как воспринимались эти слова – и эта скрипка! - тогда. Началась перестройка; собственно, она еще даже не началась, но люди уже что-то почувствовали - как почувствовали в 1954 году, когда еще никакой оттепели не было, а была просто повесть Ильи Эренбурга. Что-то в воздухе; это чувство можно назвать надеждой на освобождение – от страха, абсурда, обессмысливания и, попросту говоря, от мертвечины. Вся начальная энергия и оттепели, и перестройки держалась на том, что лучшие человеческие качества - достоинство, совесть, сострадание – не были, как выяснялось, в прежние годы убиты полностью; и все это быстро прорастало сквозь асфальт, восставало из пепла – там, где казалось, для этого не было никаких условий.Именно это и внушало людям надежду, веру, гордость; это и объединяло, хотя и недолго, всех – общее чувство, что никакая система не смогла лишить людей лучших качеств, в том числе благородства и милосердия – того, что входит в набор неубиваемой человечности. Тогда, в 1986-м, никому не надо было объяснять, что способность просить прощения и прощать являются универсальными свидетельствами в пользу величия человека. Не было проблемой, опять же, понять смысл «прощения» во всей его всеобъемлющей глубине, не имея религиозного опыта (откуда ему было взяться у советских людей) – просто понятие настолько универсальное, что сродни инстинкту. Глубина и красота его понималась мгновенно и всеми, ну или почти всеми, безо всякой газеты «Правда» или «Голоса Америки» – так, как будто это было всегда.
Прошло 30 лет – и кажется, слово у нас потеряло всякую универсальность, и понимается сегодня исключительно как инструмент, причем негативный – как то, с помощью чего можно символически наказывать или высмеивать. История с письмом главы Украинской православной церкви Киевского патриархата Филарета – не первая в этом ряду; просто она стала наглядной иллюстрацией девальвации самого понятия «прощения».
Украинская православная церковь киевского патриархата (УПЦ КП) была создана почти одновременно с образованием независимой Украины – в 1992 году. В православном мире она не признается канонической. В 1997-м РПЦ отлучила Филарета от церкви. Недавно Филарет обратился с письмом к Архиерейскому Собору в Москве как к «собратиям во Христе»: письмо стало широко известным, особенно его последняя фраза: "И я, как Ваш собрат и сослужитель, прошу прощения во всем, чем согрешил словом, делом и всеми моими чувствами, и так же от сердца искренне прощаю всем".
Украина - сложная страна (а какая страна не сложная, хочется спросить); это касается и религиозных отношений, и самоидентификации, и всего прочего. Но до некоторого времени в России вовсе не было дела до этой сложности; теперь, напротив, в России всем до Украины есть дело, но это, опять же, привело не к усложнению отношения, а к чему-то совсем противоположному. Но даже при этом оценить письмо Филарета вполне возможно и вне церковного контекста, по самым универсальным меркам. Ваш близкий родственник, с которым вы разошлись и не поддерживаете отношений много лет по принципиальным причинам, написал вам письмо, сопроводив его примирительной – пусть даже формальной, общепринятой - фразой. Вы – даже если остаетесь на своих позициях – не можете не заметить этого; эта фраза означает взывание к лучшему в вас – и в качестве первого шага его готовность признать свою вину. Для церкви же такой «язык прощения» является одновременно и нормой, и проявлением особой искренности.
Именно это письмо стало сенсацией Собора, после чего быстро заняло первую строчку в известном российском интернет-поисковике, который, как любят повторять его руководители, является «просто агрегатором новостей». Этот поисковик выдает десятки однотипных заголовков, которые появились почти одновременно на сайтах в основном государственных и прогосударственных СМИ, примерно такого содержания: «лидер Киевского патриархата попросил о прощении» или «Филарет попросил прощения за церковный раскол на Украине». В силу специфики языка новостей и одновременно его идеологического уклона эти фразы очень быстро ужимаются, даже вульгаризуются до еще более примитивной формулы, которая не просто противоположна смыслу случившегося, но попросту неадекватна – что-то вроде «Украина признала свою вину»; все это происходит лавинообразно, за считаные часы, и сопровождается злорадством и уничижительными комментариями.Упрощение приводит к искажению смысла – это известное свойство постмодерна, так не только в России, но во всем мире, увы. Но когда в эти жернова омассовления попадают вещи, по природе своей противоположные публичности, происходит вещь еще более ужасная: из них вымывается дух, этический субстрат, они девальвируются до полного остекленения; в итоге «просьба о прощении» засчитывается, словно в спорте, в качестве победного очка другой стороной на свой счет.Казалось бы, по сравнению с советскими людьми 1986 года мы каждый день узнаем столько нового, сколько они не могли бы узнать за целую жизнь. Но при этом правильно оценить слово «прощение» мы уже не в состоянии – мы умеем только извлекать из него профит, или понимать его как «победу над врагом». Как это получилось?
Пропаганда, начиная с 2014 года, кроме прочего, отучила нас размышлять и чувствовать в универсальных категориях человечности. Когда-то в России победила идея коммунизма; теперь место этой сверхидеи заняло злорадство. Можно мысленно представить кумачовые плакаты с надписью «Пусть всем будет хуже!», «Вперед, к победе сарказма!» или трехметровый лозунг «Хи-хи-хи!»; а вместо съездов КПСС – коллективные многочасовые перечисления неудач Запада, Америки или Украины. Из стилистического средства, инструмента, насмешничество и сарказм уже превратились в самоценность; незаметно состоялся переход количества в качество, и явилось совершено новое, уникальное явление, «мировоззрение-тире-идеология», которую не могут разгадать нигде в мире, но которая оказывает влияние на весь мир. Эта идея – когда любое событие, бытовое или трансконтинентальное, трактуется с позиции исключительно «мы их нагнули» или «нас нагнули» – и никак иначе. Это очень упрощает картину мира, но это еще полбеды: такая картина мира попросту лишает адекватности. В этой перевернутой картине мира тот, кто просит прощения, считается «проигравшим», а сама готовность просить прощения - символическим унижением. То есть, как если бы родственник написал вам о прощении, а вы бы в ответ начали смеяться – такая реакция кажется хуже, чем даже прежняя ссора.
Никто не хотел такого скандала, церковь, в первую очередь – но он случился именно в силу сложившейся уже общественной «атмосферы»; раньше была «атмосфера ненависти», а теперь - злорадства. Весь примирительный потенциал письма Филарета эта «атмосфера злорадства» уничтожила на корню, и нельзя даже сказать, что это было сделано кем-то специально, нет: так уже «само собой получается», таково уже «естественное свойство» общества. Все развивается по наихудшему сценарию: как с «Матильдой», или с формулировкой «ритуальное убийство». Любая тема, требующая общественной скорби или хотя бы уважительной тишины, лишь вздымает со дна худшее - даже то, что, казалось, лежало на дне столетиями. Поразительно, но и церковь отказывается заложником этой атмосферы, она тоже ничего не может поделать с этим доминирующим настроением. Письмо Филарета с предложением восстановить евхаристическое общение между церквями было обнародовано 30 ноября, а уже 1 декабря в ходе пресс-конференции Филарета стало ясно, что каждая из сторон понимает это общение по-своему, никто на уступки идти не собирается, и диалог, вероятнее всего, не состоится. Между этими двумя датами случилось лишь одно – собственно, оглашение и реакция на письмо, и можно предположить, что именно эта реакция и стала точкой невозврата. Было бы лукавством считать, что обе стороны не знали с самого начала, что «каждый понимает слова по-своему». Обычно так и бывает в политике. Но был тут маленький остаток от обычной политической практики – он содержался в этих самых формальных словах о прощении. Они создавали поле искренности, потенциал доверия и зазор человечности; этот шанс был у нас с грохотом провален – с обескураживающим, сюрреалистическим топотом.Любую плохую ситуацию превратить в абсолютно плохую, из которой нет выхода - и считать это духовной победой: попросту говоря, это напоминает механизм самоуничтожения, который теперь уже не остановишь словом.