Государство меняет сценарий. Андрей Архангельский о том, почему у Кирилла Серебренникова отобрали театр

Правительство Москвы не хочет продлевать контракт с руководителем «Гоголь-центра» режиссером Кириллом Серебренниковым, который заканчивается в феврале 2021 года. Во время процесса «Седьмой студии» (2017-2020) Серебренникова не уволили – важно было показать, что его наказывают «не за искусство». Теперь «непродление контракта» – такое вот подчеркнуто механическое решение Замка (причем, скорее всего, не московского). Просто, дают нам понять, где-то не совпали зубья механизма, и - вуаля. Вообще метафоры из Кафки как бы преследуют по жизни Серебренникова, местами, правда, переходя в Хармса и Платонова.

Этот жест, подчёркнуто отстраненный, должен внушить, что ничего ровным счетом не случилось. Зарубежная коллега, узнав об этом, восклицает: That is destruction of culture!!! Ни много ни мало. Разрушение культуры. «Нет-нет», - как бы отвечает Замок. Точнее, он даже не отвечает - он просто ставит штамп. Ничего личного. Казалось бы, стоило объяснить – почему с самым известным режиссером страны «не продлили». Ведь куда первым делом шли иностранцы в Москве до пандемии? В Большой и «на Серебренникова».

Однако в этом «непродлении» есть глубокий символизм, совпадающий с происходящим сегодня на улицах Москвы и других городов. Понятие «общественный контракт» было введено когда-то в массовый оборот экономистом Александром Аузаном. Он утверждал, что несмотря на самодержавие или диктатуру пролетариата, контракт - или негласный общественный договор - в российском обществе был всегда: и после 1612-го, и после 1825-го, и после 1917-го. Пусть договор этот был неофициальный, пусть даже люди не всегда понимали его смысл и формулировали коряво: например, «какая зарплата - такая работа», «в партию идут за колбасой» или «лояльность в обмен на деньги». Собственно, до возвращения Навального, его ареста, реального срока и массовых протестов у нас еще продолжал действовать предыдущий негласный контракт - между властью и обществом, заключенный примерно в 2012 году. Это был временный контракт, переходный. Уже тогда было понятно, что он - не на века, максимум на десятилетие, а там посмотрим. Так оно и вышло. Этот негласный контракт предполагал, однако, что люди имеют право быть несогласными, имеют право критиковать власть - но лучше критиковать в совсем уж невинных формах. Например, в театре – и вот вам, в связи с этим, Гоголь-центр.

Идеологи, которые придумали эту схему, всегда считали искусство лишь средством, которое в лучшем случае служит замещением или компенсацией. Средством выпускать пар. Возможно, эти люди даже ориентировались на вариант существования советской Таганки. Однако уникальный опыт Таганки 1970-80-х («что они творят - они же открыто смеются над властью» - восклицал Анатолий Черняев в своих знаменитых дневниках в начале 1980-х) теперь также предполагалось использовать в качестве средства - манипуляции или контроля. Возможно, «Гоголь-центр» даже должен был «закрепить свободы в искусстве», завоеванные с таким трудом за пятьдесят прошедших лет, чтобы они уже были окончательной бумажкой, броней. Но, в любом случае это планировалось в качестве механизма, средства. Интересы самого искусства тут даже не рассматривались, не брались в расчет.

Но свободой оказалось невозможно манипулировать. Вот главный итог, который можно сделать сегодня, по итогам восьмилетнего существования Гоголь-центра. Проблема в том, что подлинную свободу трудно заставить работать на кого-то, кроме нее самой. Тут еще многое зависело от личности самого Серебренникова. Несмотря на весь его эстетский имидж, он в первую очередь трудоголик, и смысл его жизни - именно в работе (это его, пожалуй, и спасло во время процесса, не дало ему сойти с ума).

У нас критикуют определение «культурная индустрия», «производство образов» и т.д. – мол, это какой-то нечуткий, менеджерский подход. Но слово индустрия тут - как раз точное: оно отражает именно непрерывность работы с человеком. Культура в новом мире должна непрерывно учить человека что-то чувствовать, переживать, ощущать. Это даже не разговоры о том, чтобы «учить добру», - достаточно пробудить чувства, а затем чувствительность уже сама научит человека остальному. В том числе - отделять добро от зла. Эта система культуры построена на максимальном доверии к человеку. В противоположность этой установке, наша система культуры до сих пор есть система контроля: она «воспитывает ценности», полагая, что человек - пустой сосуд. И его нужно наполнить до самого горлышка единообразной массой раз и навсегда, а затем караулить, чтобы не сбежало, или чтобы не растряслось по дороге.

Существенная разница между Серебренниковым и другими деятелями культуры в том, что он занимался в театре непрерывным производством чувств. Он занимался кибернетикой - там, где остальные считали на счетах. Он не спектакли ставил, а создавал силовое поле чувствительности. Он мыслил циклами, системами чувств. Причем это «обучение зрителя чувству» было неотделимо от обучения его самой жизни, навыкам сосуществования в новом мире. Серебренников не отделял – как у нас принято – «искусство от жизни». Он ориентировался на личную совесть и вкус, его этика, соответственно, неотделима от эстетики, а эстетика - от организации пространства (открытый театр).

Государственная машина может притворяться современной и ходить в рваных джинсах – но она требует отчетности. Неважно даже, о чем - важно, чтобы искусство всегда отчитывалось. За отчетный период… сделано… проведено… и так далее. А с Гоголь-центром выяснилось, что эффект от пробуждения чувств нельзя посчитать - попахивает каким-то космосом. И вдобавок – им невозможно манипулировать. В итоге этот эксперимент сочли неудачей – и отменили (не продлили) весь этот космос - к такой-то бабушке.

В сущности, официальная культура сегодня ориентируется на модель кино – ее можно считать идеалом. Там все строго соблюдают правила игры, поэтому смысл в конце каждого нашего фильма всегда один и тот же – «без государства пропадешь». С театром это плохо работает, но с Гоголь-центром - особенно. Там вообще не было формальных, проходных вещей. Это, вероятно, сегодня и есть - самое опасное. Потому что главная задача, если судить по тому же кино, сегодня максимально иная: отучить зрителя вообще что-либо чувствовать по-человечески. Отучить его испытывать чувство солидарности, чувство стыда, совести, сострадания и так далее. Весь этот колпак, который называется госкультурой, нужен для того, чтобы поставить максимально жесткие перегородки между искусством и жизнью. Перегородить железными заграждениями - которыми у нас теперь обычно перегораживают центр города перед выходными.

Интересно теперь будет наблюдать за судьбой самого Гоголь-центра. Удалось ли Серебренникову создать самовоспроизводящийся механизм культуры? Он ведь тоже учил людей не бояться и не врать, а такие институты, говорят, отличаются живучестью. Впрочем, мы наблюдали и примеры того, как эти институты в мгновение рушились. Личность, как написала недавно Анна Наринская, сегодня определяет все, а не институты. Худшим результатом будет возвращение Гоголь-центра обратно – туда, где театр ничего не значит. Театр для транзитных пассажиров, опоздавших на свой поезд на Курском вокзале.

…Забавно все-таки, что модель существования хорошего театра в России за 30 лет с момента буржуазной революции (1991) никак не изменилась. Он по-прежнему существует в амплитуде между - условно - Мейерхольдом и Любимовым. Этот театр всегда существует как бы случайно, по недосмотру - до очередных репрессий или постановлений, и заканчивается либо изгнанием творца, либо - и того хуже. Возможно, что Серебренникову все же удалось создать такой аккаунт, который будет работать и без него. И тогда он переиграл само время. В котором открытий не было предусмотрено планом – но они все-таки произошли.