7 июня, в воскресный прайм-тайм, Первый канал показал фильмы «Брат» и «Брат 2». Финальные титры «Брата 2» сопровождались кадрами погромов в США под песню «Гудбай, Америка». После возмущенных комментариев пресс-служба канала сообщила, что его «не так поняли», и это просто «так совпало» (с началом программы «Время», первый сюжет которой как раз рассказывал о крахе «ценностей свободного мира»). О том, как обещание «катастрофы с другими» стало за 20 лет главным искусством в России, размышляет Андрей Архангельский.
Солнце садится — красное, как холодильник. У Алексея Балабанова есть брат-двойник в искусстве — конечно же, Егор Летов. Оба они сегодня стали самым серьезным испытанием для современной России — для того, естественно, ее меньшинства, которое сделало выбор в пользу универсальных ценностей.
Что нам делать с талантами?.. Как быть, если большой талант сочетается с отрицанием общечеловеческих ценностей, шовинизмом, упоением и заигрыванием со злом, с разрушением, с подземным, с худшим в человеке?.. Культура знала потрясения и похлеще, и ничего, справлялась — вспомним хотя бы Кнута Гамсуна. Это то, чего сегодня в культуре принято стыдиться. Но культура стыда, пожалуй, сегодня и есть самое постыдное с точки зрения нашей нынешней медиакультуры. Она, напротив, торжественно отмечает юбилей «Брата-2». Кому-то пришла в голову гениальная импровизация подверстать кадры погромов под финальную песню — с выходом цыганочкой на главную новостную телепрограмму страны.
Безусловно, это не повод осуждать самого Балабанова — кто знает, что бы он сейчас говорил, снимал и думал. Но это повод для того, чтобы вспомнить, что, собственно, двадцать лет назад ни у кого (за исключением, пожалуй, Артемия Троицкого) не возникло мысли, что с этим фильмом что-то не так. Наоборот, это воспринималось как «естественное», «народное», как новый русский сказ. И понятно, почему: это «зверское искусство» было ответом на распад ценностей после краха СССР, квази-компенсацией, попыткой с помощью насилия заменить отсутствующие моральные принципы. Однако теперь, особенно после 2014 года, когда телевизор окончательно стал большим «Братом», а МИД — «Братом-2» («Ты глаза-то не отворачивай! В глаза смотри!» — помните, был недавно такой дипломатический бестселлер?), у нас появилась возможность детально, покадрово рассмотреть саму эту энергию, саму страсть, которая вдохновляла создателей фильма.
Все смешалось: деклассированный народный защитник, не теряя любви масс, стал сердечным другом и знаменем касты жуликов и живодеров. Девиз «Сила — в правде!» на удивление легко мутировал в «Правда — в силе!»
В чем урок распада советской империи и тоталитарного проекта в целом? Чему нас научили эти последние тридцать постсоветских лет? Тому, что распад тоталитарной идеологии — процесс гораздо более длительный, чем это казалось в 1991 году. Сегодня с полной уверенностью мы можем утверждать, пожалуй, только одно: крах больших идеологий впоследствии принимает форму «отрицания мира» и пожелания «катастрофы для других».
Спроси сегодняшнего пропагандиста: почему насмешка над чужим горем — например, погромами в Америке — приносит ему символическое, бесплатное удовольствие? Он, пожалуй, даже не сможет ответить, настолько это чувство слилось с самим его естеством. Это может показаться нелепым: ведущие госканалов, многие из которых имеют недвижимость «на Западе», а некоторые даже и иностранное гражданство, будучи далеко не бедными людьми, одновременно продолжают жить мечтой о «катастрофе Запада». То есть, по сути, желают краха самим себе. Как это возможно?
Французский философ Жак Рансьер в лучшей своей вещи «Несогласие» размышляет о двойственной природе пролетариата в 19-м, и особенно в начале 20-го века. При создании собственного справедливого порядка, пишет Рансьер, пролетарий — конвенциональный хозяин жизни, гегемон и гарант спокойствия — в глубине души, по самой своей природе, одновременно является разрушителем, отрицателем любого (в особенности чужого) порядка. Мы можем развить эту мысль: созидание и разрушение заложены в характере советского человека как бы одновременно, пакетом.
Этот деструктивный фундамент дал о себе знать совершенно неожиданным образом: выяснилось, что при первом столкновении не со внешним злом, а с внутренним (со злом, так сказать, в самом себе) советский человек оказался совершенно бессилен. В конце 1970-х — начале 1980-х, когда все крупные города СССР оказались негласно поделены на криминальные «районы» и из-под глыб «мягкого тоталитаризма» показалась вдруг какая-то совершенно необъяснимая зверская рожа, советское общество в буквальном смысле растерялось. «Лихие 1990-е» были лишь естественным продолжением этого общественного бессилия. Советский человек, как выяснилось, оказался совершенно не готов к встрече со злом, потому что собственных, индивидуальных, на уровне инстинкта представлений о добре и зле у него не было.
Это немотивированное, неожиданное, необъяснимое зверство «среди своих» (бандиты 1990-х ведь были точно такими же советскими людьми) было настолько шокирующим, что требовалось какое-то простое и убедительное решение. И Балабанов его предложил в фильме «Брат-2»: когда бандит защищает «своих», он автоматически становится «нашим». Тем самым Балабанову удалось успокоить совесть и снять чувство вины у многих: оказалось, чтобы победить зло, нужно просто признать его «частью культуры», своим парнем. И тогда «примирение» произойдет автоматически (на том же принципе, заметим, построена идея Проханова о «примирении красной империи и белой» — с помощью той же моральной беспринципности).
В сущности, нехитрая подмена — но она сработала. И вместо того, чтобы посмотреть правде в глаза и назвать вещи своими именами, назвать зло злом, вместо того, чтобы ужаснуться сделанному и испытать закономерное чувство вины, — вместо этого примерно в те же годы, когда вышел «Брат 2» (2000), в российском обществе произошло примирение со злом. Это принесло общее облегчение — ничего делать не нужно. Нужно просто найти врага среди чужих.
Когда бандит в фильме «Брат-2» защищает «своих», он автоматически становится «нашим»
Пожелание «катастрофы для других», оформившееся сегодня в целую идеологию, — это также производная от балабановского рецепта. Тем более оно совпало с привычным советско-марксистским обещанием «неизбежного краха капитализма». Так жизнь советского, а теперь и постсоветского человека оказалась зависимой от «чужой катастрофы». К классической эсхатологии современный человек добавил пару новых формул вроде «все империи распадаются» (формула бессмысленная по отношению к Евросоюзу или США, хотя бы потому, что они не империи) и теперь ловит каждое сообщение «оттуда» как знак сбывающегося пророчества. Нашествие мигрантов, выборы в Каталонии, выход Британии из Евросоюза, и, наконец, пандемия! А теперь еще и бунты в Америке!
Общее ожидание катастрофы подкрепляется обычно еще уверенностью в том, что «другой мир» — «хрупкий и изнеженный» и что они там излишне «расслабились». Этот мир, конечно, хрупкий, особенно когда мы слышим треск разбитых витрин где-нибудь в Нью-Йорке или Вашингтоне; но эта хрупкость западного общества одновременно является и его силой. На пути любого кризиса там, собственно, и появляется общество — множество индивидуумов, разделяющих веру в общие ценности; способное совершать самостоятельные поступки, способное говорить друг с другом. Способное просить прощения друг у друга и испытывать стыд за равнодушие или ошибки. Не прятаться от правды и называть вещи своими именами: насилие — насилием, произвол — произволом. В этом сила, брат, — хочется сказать даже с каким-то сочувствием нашему герою, — а не то, о чем ты подумал. «Зачем американские полицейские встают на колени?..» — риторически принято спрашивать у нас, ернически и с ухмылкой. Затем, что чувство вины — хорошее вообще-то чувство, и способность его испытывать говорит о нормальных человеческих инстинктах даже у людей «силы».
Чувство вины — хорошее чувство, и способность его испытывать говорит о нормальных человеческих инстинктах
Постоянное нервическое желание бросить кому-то «гудбай» — Европе, Америке, миру, — что это?.. Это страстное желание избавиться от зеркала, каким является для нас остальной мир. И это вечное прощание — на самом деле бессознательное признание в том, что с нами самими ничего не изменится вовек. Пожелание катастрофы другим — на самом деле глубоко спрятанное даже от себя полное разочарование в собственных силах. За последние три месяца к нему добавилось еще одно разочарование — пост-карантинное. Совершенно необъяснимое количество комментариев в российском сегменте интернета в духе «теперь уже нескоро», «не ждите, что все закончится» (имеется в виду снятие ограничений) говорит лишь об одном: пандемия была еще одной, совсем уже иррациональной надеждой на «окончательную катастрофу мира» — но и она не сбылась.
Мир не закрылся, не схлопнулся и уже возвращается к жизни. Можно, впрочем, понять разочарование этих людей. За этим пафосом маячит боязнь собственного исчезновения в качестве личностей, в качестве самих себя. А за насмешничеством над другими — признание собственного ничто. Самоутрата себя в качестве субъекта. В этом смысле сегодняшняя пропаганда, несмотря на всю ее кажущуюся силу, также повелевает пустотой и стремится к ничто. Поразительно, но именно американский мирный протест есть нечто прямо противоположное — это утверждение права на собственную субъектность. На весь привычный вой об «исчезающей при глобализме личности» американское общество отвечает: как бы не так. Мы — здесь. Мы — есть. Мы существуем — и мы постараемся сделать так, чтобы голос каждого был услышан.
Потому что он имеет значение.