Мнения
Широкий консенсус в российском обществе труднодостижим, почти невозможен. Но, впрочем, есть одна тема, которая пока может объединить: «Опять «Оскара» дали за толерантность». (Мы сразу оговоримся, что часть американской прессы критикует сюжет «Зеленой книги» как раз за обратное, поскольку формула «белый мужчина опекает афроамериканца» сегодня считается неполиткорректной). Но это внутренний американский конфликт, в России все проще. Всех критиков победившей «Зеленой книги» бессознательно объединяет уверенность в том, что сами эти понятия — толерантность, политкорректность — искусственные, поддельные, кем-то навязанные. «Не кажется ли вам, что все-таки ее как-то слишком много, этой политкорректности», — мягко замечает ведущий на радиостанции «Говорит Москва», между прочим, не простой ведущий, а тот, который первым сказал в эфире что-то хорошее или просто нейтральное про Украину, году так в 2015-м, для чего требовалось, как говорится, личное мужество. Что уж говорить о других.
Толерантность и политкорректность — главные объекты атаки нынешней российской пропагандистской машины; она не просто смеется над ними, а хочет дискредитировать сами понятия. И, можно сказать, добилась своего. Учитывая, что идеологи пропаганды любят блеснуть знанием марксистско-ленинской философии (поскольку никакой другой философии они не учили), можно было бы им напомнить, что толерантность — это всего лишь другое название гуманизма, универсалии, которой не чурался даже советский агитпроп, не отрицавший заслуг эпохи Просвещения. То есть, критикуя толерантность, пропаганда занимается дискредитацией гуманизма — как говорится, тут и добивать нечего.
«Оскар» — это не про кино, это — про политику», сообщают нам, в том числе и те люди, которые пять лет назад, в марте 2014 года, превратили все российское информационное пространство в одну сплошную политику. Но по ту сторону океана этот упрек вряд ли вообще будет понят. Ну да, ответят нам — это политика, а что тут плохого? Разве это что-то неприличное? Политика это и есть наша жизнь, тем более с появлением интернета и соцсетей, которые окончательно уравняли Трампа с его твиттером — и тебя со своим твиттером. Выражаясь языком Макса Вебера, любое социальное действие есть борьба за признание, за влияние, за власть — хоть в собственной семье, хоть в стране, хоть в мире. То есть политика везде и во всем; отличие американского общества от российского в том, что там никто не делает из этого тайны. Напугать словом «политика» можно только неофитов, которым с детства внушили страх перед самим понятием.
Политика везде и во всем; отличие американского общества от российского в том, что там никто не делает из этого тайны
«Оскар», как и любой другой влиятельный конкурс (как «Грэмми», например), по определению политический — хотя бы в силу того, что в нем участвуют (прямо или косвенно) миллионы людей. Любой массовый конкурс в условиях открытого мира и глобальных медиа — это вариант мягкого плебисцита, или праймериз, возможность привести твои личные смешанные чувства — этические, мировоззренческие и эстетические — в стройную систему, перевести их на понятный и простой язык политики. Что, с одной стороны, упрощает, сужает человека, конечно; но с другой — универсализирует, помогает ему быть понятым другими.
Победа политкорректного фильма на «Оскаре» — это действительно сигнал, не только стране, но и всему миру, и киноакадемики учитывают не только художественную ценность фильма (хотя, кажется, художественные достоинства «Зеленой книги» нельзя отрицать). Любой кинофестиваль класса А или В учитывает «не только художественную ценность», и Нобелевская премия тоже учитывает не только ее. Любую премию дают за «что-то большее, чем». Лишь в мире сказок постсоветского человека возможно такое представление о мире: что вот где-то отдельно лежит «искусство», а на этой полочке, допустим, «спорт», а там — какая-нибудь «молодежь», и все они как-то могут существовать отдельно от «политики». Это все равно что сказать, что искусство или спорт существуют отдельно от жизни. Да, любой конкурс посылает «сигналы», хотя, конечно, по правилам русского языка лучше было бы назвать это знаками или даже напоминаниями. От чьего лица подаются эти знаки? От лица культуры?.. От лица человечности?.. В мире пока не существует объединённого комитета штабов интеллигенции, международного этического трибунала или всемирного комитета борьбы за приличия. Люди во всем мире, которые продолжают верить в идеалы Просвещения, доброй воли и гуманности, не имеют своего профсоюза или партии — да это, кажется, было бы и бессмысленно; но они тоже имеют возможность раз в год посылать такие сигналы — о том, что, по их мнению, сегодня самое важное. И победа «Зеленой книги» — именно такой сигнал.
Почему толерантность кажется им важным понятием? И почему ее не может быть «слишком много»?
Споры вокруг толерантности обнажают какой-то важный конфликт — возможно, самый главный, определяющий конфликт для всего XXI века. После огромного технологического рывка последних лет прогресс уперся в этику. Усложнившийся мир требует теперь соответствующего усложнения от человека. Мир стал по-настоящему круглым — все ездят повсюду, все живут везде, вероятность встречи с абсолютным «чужим» гораздо выше, чем вероятность встретить «своего». Любое слово, сказанное в одной точке мира, мгновенно отзывается в другой точке мира — негативно или позитивно. И это предполагает появление новой ответственности за мир — где в идеале все отвечают за всех. Без новых правил жизни, без универсальных законов уважения друг к другу, попросту без новой этики такой мир не сможет выжить. Бывшему советскому человеку, чье сознание загромождено идеологическими штампами, трудно поверить в актуальность «борьбы за мир во всем мире». Но суть от этого не меняется: ответственность за поддержание этого мира теперь действительно лежит на всех, а не только на руководителях, президентах и премьер-министрах. «Личное является политическим» — такой лозунг Берлинского кинофестиваля в этом году. Толерантность и есть главный постулат этой новой коллективной ответственности и даже безопасности, поскольку без нее будет невозможно договориться. И поэтому толерантность — не просто чья-то блажь, а жизненная необходимость.
Но толерантность предполагает усилие каждого человека над самим собой, работу над собой, над собственными стереотипами и фобиями. Причем это именно что этическое усилие; нужно не просто притвориться, что ко всем относишься с уважением и как к равным — нужно действительно хоть сколько-нибудь в это верить. Необходимость делать это усилие над собой и пугает какую-то весьма большую часть мира; они явно или бессознательно сопротивляются. Как мы видим, раздражает даже сама попытка говорить об этом. Но так или иначе эти правила проникают в мир и уже доказали свою действенность. Фильм режиссера Питера Фаррелли невольно напоминает нам о том, какой путь был проделан американским обществом, например, всего за 60 лет, с 1962 года — когда герой фильма, джазовый пианист Дон Ширли отправляется в турне по консервативному Югу страны вместе с водителем Тони Валлелонгой.
История подлинная, кстати, но фильм Фаррелли вовсе не только про расовую дискриминацию. Он про фундаментальное человеческое лицемерие. Заметим: образованные слушатели на Юге в 1960-х вполне способны оценить игру пианиста независимо от цвета его кожи и после каждого концерта ему аплодируют. Но вот на «места для белых» музыканту по-прежнему нельзя. «Понимаете, сэр, — вежливо объясняют ему официанты или метрдотели, — ничего личного, мы все понимаем — просто у нас такие традиции». Неправда ли — знакомое слово: традиции. Это не про внутренний американский конфликт — а про консерватизм как таковой, который этими самыми отсылками к «традициям» оправдывает любую бесчеловечность. В одном из городков Юга Ширли неожиданно вызывает ненависть других афроамериканцев, потому что одет слишком прилично, «одет, как богатый». Расовые предрассудки — вовсе не самые фундаментальные; при случае им мгновенно находится замена. Причина для ненависти, сегрегации найдется всегда, говорит Фаррелли, ненависть всегда наготове, и она всегда нащупывает самые простые и доступные пути к сердцу человека, принимая любые формы. И тут ты понимаешь благодаря фильму — он сознательно именно так и выстроен, — что ксенофобия, гомофобия, ненависть к интеллигентам, к богатым, к приличиям, к культуре — это просто разные обличья одного и того же: неприятия других и желания их «исключить» под любыми предлогами.
Консерватизм своими отсылками к «традициям» оправдывает любую бесчеловечность
Борьба против расовой сегрегации в Америке длилась десять лет, все 1960-е; после 1968 года, чей юбилей мы отмечали в прошлом году, и остальной мир стал постепенно меняться и жить по тем правилам и принципам, по которым живет и сегодня. Именно после 1968 года само понятие «традиции» перестало быть невинным, поскольку стало ясно, что этим словом, как и многими другими, попросту оправдываются предрассудки, невежество, дикость.
Такое ощущение, что настал новый 1968 год. Каждый второй американский фильм или сериал сегодня, независимо от жанра — это про этический выбор; конечно, это ответ на активизацию мирового консерватизма, национализма, который опять повторяет свои старые слова и формулы. И в этом смысле фильм Фаррелли попадает в еще одно больное место. Мировая консервативная мысль базируется на том, что природа человека принципиально не меняется, а, стало быть, насилие, расовая и социальная неприязнь неискоренимы, фундаментальны — и вот нам опять предлагают опять жить с «этим», принять это в качестве нормы и «правды жизни». Это скрепа любого консерватизма — что человек принципиально не может измениться к лучшему, не может подняться над собой. И это, надо заметить, очень удобный постулат, поскольку он, опять же, не требует никакого усилия над собой, а лишь потакает низменному и худшему. И более всего консерваторов во всем мире бесят именно те, кто продолжает верить в то, что человек способен измениться к лучшему.
https://www.youtube.com/watch?v=XSE47OSYEek
Мартин Лютер Кинг: "У меня есть мечта!"
Политкорректность и толерантность, конечно, — недостижимый идеал. Но стремиться к идеалу человечности — совсем не то, что кричать во все горло «это невозможно, и поэтому даже не будем пробовать». Мартин Лютер Кинг недаром начал свою речь словами «У меня есть мечта». Потому что, вопреки обстоятельствам, ориентироваться на лучшее, а не худшее, даже в самые мрачные времена — а сегодня они опять могут показаться именно такими — это и есть высший пример человечности. Постправда, во времена которой мы якобы живем — еще один ложный термин, с помощью которого сегодня оправдывают нежелание искать истину. Но истина никуда не делась, просто искать ее стало сложнее. И самым крутым сегодня является сохранять веру в то, что человек может быть лучше, что люди смогут понять друг друга — поверх расовых, социальных и других барьеров. Фильм Фаррелли как раз об этом, и в этом смысле он не старомодный, а как раз вызывающий и скандальный, и правильно ему дали «Оскара».