«Не всякий рейх — тысячелетний». Александр Черкасов о том, почему важно заранее готовиться к преследованию российских военных преступников

— В чем цель бесконечных апелляций, кассаций и жалоб, если все решения российского суда предсказуемы, а ЕСПЧ для него — бессмысленный набор букв?

— Впору повторить вопрос, заданный капитаном Барбоссой из «Пиратов Карибского моря»: «Ну что, убить вы меня убили! А дальше, дальше что вы намерены делать?» Давайте вспомним название книги Алексея Юрчака про Советский Союз: «Это было навсегда…

— ...пока не кончилось».

— А у наших чехословацких друзей была поговорка: «С Советским Союзом — на вечные времена. Но ни днем больше». Не всякий рейх — тысячелетний. Вспомним судебные процессы над винтиками «машины смерти», которая действовала в Аргентине в 1977–1983 годах. Или вспомним хунту «черных полковников» в Греции, при которых страна вышла из юрисдикции Страсбургского суда: ЕСПЧ все эти годы, с 1967 по 1974, накапливал массив решений, которые после этого «навсегда» были предъявлены к исполнению.

Глупо говорить, что правосудие в современной России невозможно, если оно — пусть в урезанной форме — было возможно даже в СССР. Мой двоюродный дед Сергей Сергеевич Рузов, один из основателей советский гидрографии, был приговорен к смерти в блокадную зиму 1942-го по «делу ленинградской интеллигенции». Расстрел ему заменили на десять лет «шарашки», он пережил «вечную» ссылку в Туруханском крае, был освобожден и дожил до суда над своим палачом в 1955 году. Девять человек, проходивших по «делу интеллигенции», не дожили до свободы. Но в итоге следователь Кружков получил двадцать лет, семь из них отсидел. А «главный расстрельщик Сандармоха» Михаил Матвеев, начальник СИЗО НКВД в блокадном Ленинграде, где держали и пытали Сергея Сергеевича, еще до этого был осужден по делу расстрельной команды Белбалтлага. Правда, был освобожден и как ценный кадр вновь приставлен к работе.

Вот и сейчас работа в судах оказывается небессмысленным занятием. Она не дает превратить трагедию в статистику. Больше четверти века я расследую насильственные исчезновения людей — похищения, содержание в секретных тюрьмах, пытки, внесудебные казни, сокрытие тел… Только в ходе Второй чеченской от трех до пяти тысяч человек таким образом закончили свою жизнь. На это число исчезнувших — четыре приговора в России. И несколько сотен решений, вынесенных в Страсбурге. Ни по одному из этих сотен решений Россия не выполнила требования поиска и наказания виновных. Но эти решения в сумме доказывают распространенную и систематическую практику насильственных исчезновений. То есть позволяют, в соответствии с Конвенцией ООН 2006 года о насильственных исчезновениях, квалифицировать их как преступления против человечности, со всеми вытекающими последствиями, включая отсутствие срока давности. По российскому законодательству, по самым тяжким пунктам статьи 126 УК РФ («Похищение человека») срок давности — 15 лет. Казалось бы, палачи «подлых нулевых» могут спать спокойно — скажем, Игорь Гиркин (Стрелков), в 1999–2005 годах один из координаторов системы насильственных исчезновений. Но сумма страсбургских решений делает это преступлением против человечности. И будущее преследование этих «товарищей» — такая же важная задача, как преследование нацистских преступников <17 ноября Гиркин заочно приговорен Гаагским судом к пожизненному заключению за соучастие в уничтожении пассажирского «Боинга» в 2014 году и гибели его пассажиров и экипажа — The Insider>.

Эта задача стала еще более актуальной с началом войны в Украине. «Герои» прошлых войн становятся участниками новой войны, и постсоветские войны России следует рассматривать не как отдельные эпизоды, а как «цепь войн, цепь преступлений и цепь безнаказанности». Бриллиант в этой цепи — генерал Суровикин, который, будучи еще капитаном, не понес ответственности за первую гибель мирных граждан в новой России в ночь с 20 на 21 августа 1991 года. Тогда всех простили, а дело прекратили. Он не был осужден, сделал «блестящую» карьеру и руководит теперь всей «операцией» в Украине, а как командующий Воздушно-космическими силами — еще и ударами с воздуха. Вот один из результатов этой «цепи безнаказанности».

Еще пример: пока «Мемориал» закрывали, Правозащитный центр вместе с коллегами из «Новой газеты», международных организаций и героическими адвокатами довел на национальном уровне до исчерпания суды по «сирийскому делу». В 2017 году в Сети появилась видеозапись: люди, говорящие по-русски, не скрывающие лиц, предположительно «вагнеровцы», забивают кувалдами, расчленяют, сжигают человека. Были установлены предполагаемые личности участников этого дела. Главное военно-следственное управление от нашего обращения отмахнулось, а Басманный суд решил, а затем подтвердил в апелляционном разбирательстве: видеозапись не содержит признаков преступления и не дает оснований даже для доследственной проверки. 6 ноября Мосгорсуд подтвердил это решение в кассационной инстанции. Теперь мы знаем, что́ для властей НЕ является преступлением, и вскрыли механизм безнаказанности. Это тоже важно для будущего, в том числе международных инстанций.

Так что вся наша работа за тридцать лет оказывается вполне современной и «имеет большое будущее» (как аджика, о которой товарищ Сталин говорил в «Пирах Валтасара» у Искандера). И эту работу нужно продолжать.

— Каким образом вы с коллегами работаете сейчас, в условиях войны?

— Важнейшая работа для российского правозащитного сообщества — помощь украинцам, перемещенным в Россию. Помогать оформить документы, которых они лишились, или просто обеспечить помощь там, куда их отправило российское государство. Даже на Камчатку вывезли триста граждан Украины! Кто-то координирует такую межрегиональную помощь украинцам. А кто-то помогает беженцам уехать за рубеж: тысячи и десятки тысяч человек в регионах делают эту важную, хотя и незаметную работу.

При «частичной мобилизации» оказалась не менее востребована правовая помощь мобилизуемым. Речь должна идти об ответной «мобилизации» правозащитного, юридического сообщества для решения этих задач.

При этом никто не отменял помощь политзаключенным. Мемориальский список политических заключенных стал отдельной важной темой для прокуратуры в процессе нашей ликвидации. Этот список по-прежнему пополняется, теперь это делает организация, отделившаяся от Правозащитного центра. Так что это не новый список, а продолжение прежнего. С 2008 по начало 2022 года в этом списке побывала тысяча человек, с учетом отсидевших и освобожденных. На 30 октября в этом списке были 502 человека.

Есть масса специалистов, рассуждающих об истории в терминах «процессов», взирающих с ангельской выси вниз, где люди неразличимы, и потому оперирующих большими числами со многими нулями. Мы считаем людей не нулями, а единицами. Масштаб нашей мемориальской работы с прошлым или с настоящим — отдельная человеческая жизнь, отдельная человеческая биография.

— Вы действительно верите, что российскую судебную систему можно реформировать?

— Вопрос закономерный. Некоторые отечественные судебные решения, если их сравнивать с теми же страсбургскими, производят ощущение франкенштейнова чудовища: они сшиты из отдельных частей, друг с другом логически не связанных. Кроме того, сам язык, которым написаны эти решения, не предназначен для человеческого понимания.

Но ведь рано или поздно это сделать придется. Очевидно, что новых судей придется отбирать и учить по-новому. В нынешней системе судьями часто становятся вчерашние помощники судей и секретари суда, то есть части этой самой машины, а не те люди, чьи знания и жизненный опыт позволяют им выносить суждения, касающиеся судеб других людей.

Причем каждый из них — лишь элемент конвейера. Напоминает весь этот конвейер казнь на электрическом стуле: несколько человек, каждый поворачивает свой рубильник, и никто из них не знает, кто именно замкнул цепь. Ощущения ответственности нет. Что с этим делать?

Боюсь, здесь предстоит долгий процесс, связанный не столько с переучиванием, но и со сменой профессий некоторыми персонажами. Например, известный по «списку Магнитского» судья Криворучко… Я с ним тоже знаком: ровно три года назад он влепил мне очередной трехсоттысячный штраф за немаркировку. Возможно ли перевоспитать судью Криворучко? Или все-таки ему предстоит заняться каким-то другим делом?

— Допустим, один человек окончательно утратил связь с реальностью и объявил войну. Но почему ни на одном этапе исполнители не отказались продолжать этот абсурд?

— Одна из причин — выстроенная за путинские годы система госслужбы, где «вход рубль, выход — десять». Люди лояльны системе не только потому, что получают какие-то преференции. Например, уволившись с госслужбы, ты должен в течение двух лет согласовывать свое трудоустройство со вчерашним работодателем. Формально — для того чтобы не было коррупции. Но реально — это зависимость. Колосс отнюдь не на глиняных ногах, и бумага с канцелярским клеем оказываются весьма прочными связующими материалами.

— Суд конфисковал здание «Мемориала» на Каретном ряду аккурат после объявления лауреатов Нобелевской премии — а она была присуждена в день рождения верховного главнокомандующего и убийства Анны Политковской...

— «Совпадение? Не думаю!» — так на Руси принято комментировать? Некоторые вещи невозможно предсказать. Все это — кроме дня рождения Того, Кого Нельзя Называть, — результаты длительных процессов. Суд — завершение долгой бюрократии разных силовых и несиловых структур. «Заказ» на Политковскую киллеры получили, кажется, весной 2006-го, долго следили и вряд ли думали про чей-то день рождения. Совпадение дат — случайность, хоть и символичная. Разве что Нобелевский комитет пошутил.

А не случайно то, что награждены люди, давно и хорошо друг друга знающие. Алесь Беляцкий, лидер белорусского правозащитного движения «Вясна», — наш друг и коллега. С «Центром громадянських свобод» 6 октября я участвовал в мероприятии на сессии ОБСЕ по «человеческому измерению» и сказал Александре Матвийчук: «Леся, ты получила альтернативную Нобелевскую премию (так называют премию The Right Livehood Award), но нельзя на этом останавливаться, надо двигаться вперед! Когда будет настоящая, Леся?» И наутро… немного смешно, но символично.

С точки зрения Нобелевского комитета, премию получило борющееся гражданское общество, находящееся под давлением в Восточной Европе. Но это не очень симметричная конструкция: страна-агрессор, страна-пособник и страна, обороняющаяся от агрессии. Это вызвало вопросы у людей государственного мышления, которые всех «крепостных» приписывают к своим барам: «ты чьих будешь?» Приходится объяснять: «ничьих мы не будем», мы не рабы, и гражданские организации к государствам не приписаны — мы не путинские, Алесь Беляцкий не лукашенковский.

Все непросто, у «Мемориала» в конце концов отнимают помещение. По сравнению с судьбой Алеся Беляцкого — не самое худшее, но и у нас есть свои сидящие люди: Юрий Дмитриев, Бахром Хамроев. Кого-то из наших коллег убивали… А «Центр громадянських свобод» работает сейчас под бомбами. Во время войны гражданам воюющих сторон Нобелевская премия мира не присуждалась — такое в первый раз.

Эта премия — всему мемориальскому движению, и даже шире — тому общественному движению, к которому относился и относится «Мемориал». В 1980-е «Мемориал» был самым массовым общественным движением в бывшем СССР. И потом, когда это уже стало немодным, все равно многие люди работали, пытаясь что-то сделать. В Чечне в Первую войну десятки человек трудились в так называемой «группе Ковалева», начиная с самого Сергея Адамовича и его ровесников, советских диссидентов. Замечательные мои чеченские коллеги. Наташа Эстемирова, которую убили в 2009 году. Адвокат Стас Маркелов, с которым мы познакомились в 1993-м — раненых вместе таскали во время нашей «Малой гражданской войны» в Москве. Многие другие люди, которые жертвовали — кто свободой, кто жизнью. Десятки друзей, которые жизнь положили на эту работу. Это премия и тем, кто не дожил: как Арсений Борисович Рогинский, как Сергей Адамович, как его друг Александр Павлович Лавут и многие, многие... Как Наташа, Стас и Анна Степановна Политковская. Это премия всем, для кого и история, и права человека (затертое вроде бы словосочетание) были важны, для кого это составляло дело жизни.

— Почему здание «Мемориала» конфисковали с таким опозданием?

— В течение прошлого лета-осени ведомства пытались нас «кусать». Очень медленно! Было видно, насколько неповоротлива эта машина, какие сложности с коммуникацией, пока нет «животворящего пенделя» — пока дело не «поставлено на контроль».

Я понимал: на этом этапе с нами «работают» прокуратура и суд. МВД попробовало, не получилось. А ФСБ ждет! Потому что, если они включатся на этом этапе, без дополнительной команды сверху, результаты их «трудов» запишут на счет тех «лидирующих» на этом этапе выполнения «плана мероприятий» организаций, которые для них конкуренты. Зачем?

И действительно, ФСБ включилась в начале 2022 года. Но неспешно: не конец же года! Февраль — арест Бахрома Хамроева, дело которого было использовано как «точка входа». Март — обыски в офисах «Мемориала», изъятие огромного количества материала. Начинались допросы. Доработав до конца ликвидации Правозащитного центра, выступив в суде на апелляции 5 апреля, я уехал… В начале июня. Чтобы не попасть на допрос. Почему-то вообще не хотел допрашиваться…

5 июля меня начали искать, звонить из ФСБ. Почему именно тогда? У них по плану мероприятий допросы были назначены на третий квартал!

А зданием они занялись, потому что этому предшествовало еще одно циркулярное письмо из Генпрокуратуры: работать с тем, что от «Мемориала» осталось «на земле». Так что текущие суды — только начало.

— Что будет дальше?

— Двигаются части этого Левиафана в регионах: проверки, визиты, запросы в мемориальские организации и приемные, к адвокатам и активистам. Где-то мы об этом узнаем — от коллег, друзей, в публикациях, в СМИ будет какой-то отклик…. Или не будет — на фоне всего происходящего это все не сенсации. Это как в физическом эксперименте: происходит событие, но не всегда и не все элементарные частицы от этого события попадают в детектор. Но ведь понятно: сейчас по всем регионам с «Мемориалом» будут работать.

Бахрому Хамроеву, дело против которого использовали, чтобы обосновать проведение у нас обысков, недавно предъявили новое обвинение — теперь по статье «об организации деятельности террористической организации». За то, что он от имени других людей, обвиняемых в участии в исламистской организации «Хизб ут-Тахрир» (запрещенной и признанной террористической), подавал жалобы в российские суды и в Страсбургский суд. То есть теперь ФСБ считает «террористической деятельностью» сомнения в решениях судов, обжалование этих решений в российских же инстанциях или в том Европейском суде, юрисдикцию которого Россия на тот момент признавала. Причем это было сделано до того, как аналогичные обвинения были предъявлены Навальному.

— В чем сходство нынешней «могилизации» со сталинскими кампаниями?

— Во-первых, это преступное мероприятие и по методам, и по целям. Как сталинская «социальная инженерия» во имя людоедских целей и идеалов.

Во-вторых, это типичная массовая операция, а не процесс, идущий по законам и правилам и привязанный к отдельным людям. Сейчас ведь мобилизуют категориально — не только носителей воинских специальностей. Хватают кого ни попадя. Примерно так же было в тридцатые — «массовые операции» были категориальны: «кулацкая» (приказ 00447), «харбинская», «польская»...

Третье. Все эти операции были невозможны без фальсификаций, без того, чтобы сажать едва ли не случайных людей. И теперь так же: планы «частичной мобилизации» оказались невыполнимы — нет работающей системы воинского учета. И мобилизуют кого ни попадя. Тогда тоже давали нереальные планы — хотя никто не говорил, что они нереальны. Когда «кулацкая операция» планировалась, были посланы шифротелеграммы по всем управлениям НКВД: «поднять картотеку по таким-то „окрасам“ и сообщить общее число». «Окрас» — это метка сверху карточки, чтобы понять, кто там: поп, белогвардеец или троцкист. «Поднять» — означает поставить карточку вертикально. Допустим, я, начальник управления, сообщаю: «973 подучетных». Приезжаю в Москву. Там сначала общее совещание всех региональных руководителей. Потом нас по одному вызывают к себе Ежов и его первый зам Фриновский, беседуют и дают мне лимит по «первой категории» (на расстрел): 1200. Никто мне прямо не говорит: фальсифицируй! Но цифры с самого начала дают такие, что выполнить поставленный план без фальсификаций невозможно, если работать по картотеке тех, кого мы считаем врагами. Нужно арестовывать кого-то, кто в учеты не попадает, иначе никак. И начинается соревнование между регионами: кто будет самым успешным, того наградят, а последний сам попадет в мясорубку. По «кулацкой операции» предполагалось «оформить по первой категории» 79,5 тысячи человек, в итоге расстреляли около 400 тысяч — в пять раз больше.

Мы видим сходную «логику кампании» в этой «частичной мобилизации». Видим, как в настоящем живет наше нерасколдованное прошлое.

И точно как во время сталинских кампаний, в самом угаре такой кампании вдруг появляется критика сверху «отдельных недостатков». Самые безумные практики прекращают, но лишь когда непоправимый вред уже нанесен. Никто не говорит о самой основе кампании — преступных целях и преступных средствах. А потом историки (теперь — публицисты и аналитики) ищут замысел, хитрую социальную инженерию… А замысла там просто нет.

— Если говорить о кампаниях, то дела о государственной измене ученых-физиков подпадают под эту категорию?

— Эта категория дел очень неновая, шпионские дела фабрикуют с 90-х годов. Сейчас «вредна для здоровья» ученых аэродинамика, гиперзвук. Тоже типичная кампания — но не массовая, нет у нас массы ученых. И если после массовых арестов ученых в «ежовщину» далее Лаврентий Палыч Берия, ликвидируя «перегибы», постарался использовать тех, кто выжил, то сейчас вопрос об использовании по специальности не стоит.

Эпигоны сталинского времени каждый раз оказываются глупее своих предшественников и объектов воздыханий. Логика советской кампании почти всегда в конце концов вела к незаметной извне ликвидации механизма, делавшего последствия столь катастрофичными.

После Большого террора были отменены «альбомные» осуждения, позволявшие подписывать «акты» наперегонки. Было введено визирование смертной казни специальной комиссией ЦК ВКП(б). Даже во время войны этот механизм работал, кого-то миловали. Именно так уже упоминавшемуся моему двоюродному деду Сергею Сергеевичу Рузову, осужденному в блокадную зиму 1942-го, весной заменили расстрел на десять лет «шарашки». Комиссия ЦК была «стопором» на колесе террора, чтобы оно не слишком раскрутилось.

Или в 1959 году, после менее известной почти трехлетней репрессивной кампании, был введен механизм «профилактики». Сажать не всех, попавших в поле зрения «органов», а только примерно каждого сотого, к остальным применять административные меры воздействия. Тогда в ЦК помнили, как мясорубка могла провернуть тех, кто только что крутил ее рукоятку…

Или кампания сплошных карательных депортаций народов, начатая осенью 1943-го и прекращенная к лету 1944-го. Оказывалось, что после сплошных депортаций целые регионы, обезлюдев, «выпадали» из хозяйственного оборота. Ведь в горах невозможно остановить сельскохозяйственные работы, пока вывезенных чеченцев не заменит так называемое «правовое население». А в воюющей стране это неприемлемо. Поэтому депортация крымских татар в мае 1944-го была последней из таких сплошных. Когда Красная армия вступила на территории, где было не придуманное, а реальное массовое антисоветское партизанское движение, — в Западную Украину и в Литву, — были массовые депортации, а сплошных уже не было.

Для нынешних обожателей «славного прошлого» эти репрессивные кампании — образец для подражания. О том, как товарищ Сталин или Политбюро сами себя тихо критиковали, отменяя наиболее дикие практики, никто знать не хочет. Поэтому сами они свои ошибки не исправляют, а усугубляют. И один из выводов из нашей работы (как и из работы «ОВД-инфо», наших ближайших коллег) — понимание того, какова современная система контроля общества государством.

Я уже говорил о введенной в 1959 году и просуществовавшей до 1987-го системы «профилактики»: в позднесоветское время на одного посаженного было около ста «профилактированных», и советская власть продержалась благодаря этой системе контроля над обществом лет тридцать.

Первое. В России сейчас больше сотни уголовных дел по «гориновской», «антивоенной» статье 207.3 Уголовного кодекса. Вроде немного, хотя много: в брежневском СССР по политическим статьям за год осуждали несколько десятков человек, а современная Россия — это примерно пол-Союза, да и год не кончился.

Второе. Помимо этих уголовных дел, с начала войны есть более 4 тысяч протоколов по «антивоенной» административной статье 20.3.3, где уголовная ответственность наступает после второго протокола. И десятки тысяч (на июль — более 20 тысяч) административных дел по «митинговым» статьям, где ответственность по «дадинской» статье УК наступает не со второго протокола, а позже. Эти тысячи — аналог «профилактированных» советского времени. И соотношение посадок и «профилактики» близкое.

Третье. В СССР была смертная казнь, а у нас она вроде бы не действует с 1996 года. Хотя погодите, есть политические убийства: Немцов, Эстемирова, Политковская, Маркелов… И есть система отравлений оппозиционеров агентами правительства, которую вскрыли в последние годы: Навальный, Кара-Мурза и т. д. Кроме людей известных, это коснулось и «низовых» активистов — скажем, Тимура Куашева.

Четвертое. Мы знаем об условиях содержания в тюрьмах и лагерях, знаем про пытки как системный фактор расправы с непокорными.

Все эти четыре фактора вместе возвращают Россию — нет, не в тридцать седьмой, а в какой-нибудь 1973 год, когда власти вполне эффективно контролировали общество. И в 1973 году Майдана не было ни в Москве, ни в Киеве, ни в Тбилиси, ни в Вильнюсе. Таким образом, обычные сегодня разговоры о том, «а чего это вы все не встанете, не выйдете и не сбросите „злочинну владу“?», обретают важный контекст. Тогда, полвека назад, никто не мог выйти и сбросить. В СССР эта система контроля социума была эффективна, и наши власти сумели ее восстановить.

— В Сыктывкаре состоялась выставка «Право переписки», а в Гёте-центре в Тбилиси прошла выставка «Папины письма». Расскажите подробнее о просветительских проектах.

— Все началось в 1989 году, во время первой поездки на Соловки детей соловчан, сидевших там — и исчезнувших в 1937-м. Среди них была Элеонора, дочь Алексея Вангенгейма, основателя советской гидрометеорологии. Там, на соловецкой пристани, несколько человек показали друг другу свидетельства о смерти родителей. Раньше в фальшивых свидетельствах, выданных в пятидесятые годы, было указано, скажем: «умер в таком-то лагере такого-то числа такого-то месяца 1942 года от сердечной недостаточности». В новых, только что выданных свидетельствах о смерти были указаны точные даты: 3 ноября 1937 года. Они увидели: совпадают год, месяц, число… Возможно, смерть забрала их в одном и том же месте. Восемь лет спустя это место было найдено: урочище Сандармох, где расстреляли большой Соловецкий этап — 1111 человек.

У Элеоноры Вангенгейм сохранились лагерные письма отца. С четырех до семи ее лет отец, по сути дела, слал ей в письмах и открытках «уроки природоведения»: гербарии, описания всего, что он видел, помнил, знал. Редкий случай: отец не потерял связь с ребенком, находясь в заключении. Матерям было немного легче, примеров с отцами — гораздо меньше. Из таких историй сложилась «мемориальская» выставка «Папины письма», потом книга. Книга была переведена на немецкий. А теперь — опять выставка, по-немецки и по-грузински. Это кажется невероятным: связи, сохраненные несмотря на лагерный режим, несмотря на расстрел… Собственно, наша работа все эти годы и состояла в том, чтобы восстанавливать эту связь людей и времен.

Еще в Тбилиси есть таблички «Последнего адреса». Этот проект идет сейчас не только в России — во многих странах. В сентябре в Париже первая такая табличка появилась на доме, где жил белогвардейский генерал Евгений Карлович Миллер и его семья.

А 29 октября в Тбилиси у дома 37 по проспекту Руставели, рядом с одной из табличек «Последнего адреса», люди читали вслух имена расстрелянных. Акция «Возвращение имен» началась пятнадцать лет назад в Москве и сейчас приобрела международный масштаб: в этом году она прошла в 22 странах и 77 городах.

— У многих опустились руки. А откуда вы сейчас черпаете силу, работоспособность?

— Для меня эта война началась очень давно. Маятник истории двинулся назад еще году в 1992-м. Я все время это ощущал. И сейчас ничего принципиально нового для меня не наступило…

Даже когда несколько месяцев назад я покинул Россию, то отправился в длительную командировку. И всего лишь продолжаю то, что делал много лет. А силы дают те, кто своей работой и своей жизнью показал: именно это и есть нормальная жизнь. В конце концов, тем, кто отправился на десять лет в заключение за эту работу, как Адамыч <Сергей Ковалев — The Insider>, тем, кто жил многие годы среди войны и продолжал помогать людям, как Наташа <Наталья Эстемирова — The Insider>, было сложнее, чем мне. Странно считать, что моя работа тяжелее.

Был момент, когда хотел уйти, в начале 2003-го. Что такое — искать пропавших в Чечне? «Клиент всегда мертв», как в сериале. Но в январской командировке было трое выживших. Три человека, которых удалось вытащить. Это уже много. И я не ушел. Прошло двадцать лет...

Беседовал Алексей Огнёв