«Трупы с улиц убирали грейдерами». Что происходит в оккупированном Мариуполе

Евгений Сосновский: «Днровец мне сказал: «Чечены вам головы не резали? Ну а мы будем резать»»

Наш район оказался в центре боевых действий, поскольку находился в непосредственной близости к заводу «Азовсталь». В десяти минутах от нас жили родственники моей жены — мама и брат с семьей. Мама у нас лежачая, поэтому мы каждый день ходили к ней, готовили еду, ухаживали за ней. 15 марта я разводил костер у нее во дворе, когда начался мощный обстрел. Первый снаряд упал к соседям в огород, и я побежал в дом проверить, где жена. В доме ее не нашел, выскочил на веранду, и в этот момент в полутора метрах от меня влетел снаряд. Веранда разлетелась вдребезги, я услышал свист и инстинктивно упал на пол. Был жуткий грохот, затем — полная тишина и темнота. Первая моя мысль была: вот он, тот самый момент. Потом я понял, что ноги-руки шевелятся, и начал разгребать все, что на меня свалилось, — кирпичи, балки, шифер. Вокруг было желтое марево, стоял неприятный запах. Пошел по направлению к дому, где жил брат моей жены, — они все находились там. Я был контужен и почти ничего не слышал. А бабушку, к счастью, только слегка присыпало пылью.

Через два дня после этого к нам в квартиру постучали. Это оказалась племянница с двумя детьми, все в пыли и крови. Их двор снова обстреляли, отца сильно ранило, он не мог никуда идти (мы его потом похоронили прямо в огороде). А она под обстрелами привела детей к нам. Они тоже были ранены: у племянницы был вырван кусок мяса на руке, а в ране на ноге буквально пульсировала кровь. У мальчика на спине тоже была рваная рана, а у девочки рассечена голова. Мы с женой, конечно, были в шоке. Медика найти не удалось, но наши военные дали моток бинта и обезболивающие, а соседи принесли перекись водорода, бинты, марлю. Мы перетянули ногу жгутом, промывали, как могли, раны. Мальчику, конечно, было очень больно, он просыпался по ночам, плакал, но стойко переносил все мучения.

Еще через несколько дней во время очередного обстрела мы, как обычно, прятались у себя в коридоре, но звуки казались особенно сильными, весь дом содрогался. У нас буквально во дворе стояли российские танки, которые вели огонь по «Азовстали», и мы решили, что стены дрожат из-за этого. Но оказалось, что это были прямые попадания в наш дом. Начался пожар, жильцы запаниковали. И вдруг в подъезд ворвались кадыровцы. В нашу квартиру на первом этаже заскочили трое и в грубой форме потребовали, чтобы мы немедленно вышли. Даже не дали времени собраться. Мы успели схватить рюкзак с документами и сумку с фотоаппаратом, которые стояли у входа, какую-то одежду и два термоса с водой. Далеко идти мы не могли, племянница еле передвигалась на двух палках. Поэтому мы просто перешли в подвал соседнего дома (где провели следующие две недели).

Буквально через час после этого мы услышали наверху громкие женские крики. Женщина повторяла одну и ту же фразу: «Зачем они вышли, зачем они вышли, зачем они вышли?!» Как выяснилось, во время обстрела снаряд попал в одну из квартир, и сын этой женщины, Денис, выбежал на улицу из подъезда, чтобы посмотреть, на каком этаже горит, и попытаться потушить пожар. В этот самый момент его прямым попаданием в висок убивает снайпер. К нему бросается его отец — и следующим выстрелом убивают отца. Они пролежали перед домом целую неделю. Потом приехал большой оранжевый самосвал, наполовину уже загруженный телами, и днровцы забросили туда тела этих двух ребят. Матери Дениса (она вместе с его женой и годовалой дочкой сидела с нами в подвале) отдали документы и личные вещи, которые нашли у погибших. У сына с пальца не снималось кольцо, и один из днровцев предложил отрезать палец. Представляете, какое у них к людям отношение? Женщина, конечно, не согласилась, тогда кто-то из жильцов принес масло, и с его помощью кольцо сняли.

Переселившись в подвал, мы остались без еды. На следующее утро я решил вернуться в нашу квартиру и по возможности забрать продукты. Но, выйдя на улицу, увидел, что от нашего дома остались только черные стены с пустыми глазницами окон. Все, что было в квартире, превратилось в золу, стеклянные банки с закрутками сплавились между собой — вот какой силы был огонь. В итоге детей удалось накормить найденным там же в подвале сливочным маслом и собранными под балконом грецкими орехами. Дети были довольны, но этого, понятно, не хватало. Я пошел на поиски еды и, проходя мимо разгромленной пекарни, где до войны мы покупали круассаны и булочки, увидел на полу у входа пару конфет. Залез внутрь, поднял конфеты, разворачиваюсь — а на меня наставлено дуло автомата.

Стоит группа кадыровцев, и среди них один белорус, на нашивке у него белорусский флаг. «Бегом сюда! Что ты здесь делаешь?» Я объяснил, что у меня в подвале двое раненых детей и их надо чем-то кормить. В ответ — «раздевайся!» Начали меня осматривать, искали то ли наколки, то ли следы от бронежилета. Убедившись, что ничего такого на мне нет, проверили документы и отпустили: «Давай бегом отсюда, чтоб тебя здесь больше не было». Обратно я пошел по параллельной дороге, но опять встретил патрульных. Один из них проверил, нет ли на моих руках следов пороха, и говорит: «Больше здесь не шатайся, у нас приказ стрелять без предупреждения. А если тебя кто-то еще остановит, скажешь, что Сейфуллах тебя проверил».

Была еще одна неприятная встреча, как я предполагаю, с сотрудниками министерства госбезопасности ДНР. Они ходили по дворам и спрашивали жильцов, не живет ли в домах кто-то из СБУ, из военных, из украинских активистов. Ну и один решил, очевидно, выслужиться перед ними и сдал меня, сказав, что я снимаю на фотоаппарат все, что происходит. Меня подзывают: «Ну, корреспондент, рассказывай, что ты там наснимал». «Да ничего особенного, — говорю. — Снимал, как люди готовят еду на кострах. Но и этого уже нет, все сгорело. Вон там моя квартира, если хотите, могу показать два сгоревших фотоаппарата». А в подвале, где мы жили, у меня лежал еще один фотоаппарат, целый, и весь мой фотоархив. Так что все это могло кончиться очень неприятно. Помню, он еще спросил: «Чечены вам головы резали?» — «Нет, слава богу». — «Ну а мы будем резать». Тем не менее они от меня отстали. А тот товарищ, что хотел за мой счет заработать себе «очки», потом получил от них же по морде: он хотел с их помощью отжать квартиру соседа, а им, видно, это не понравилось.

После трех неудачных попыток сесть на эвакуационный автобус мы нашли частного перевозчика, который 30 апреля вывез нас из Мариуполя. Знаю, что сейчас выехать с каждым днем сложнее. В отдельных районах дали воду, где-то даже свет, но газа все еще нет. Людям выдают пайки, иногда удается что-то купить — в город приезжают селяне, продают свою продукцию.

Около домов скопились огромные кучи мусора, которые несколько месяцев никто не вывозил, отходы жизнедеятельности человека. Кругом зловоние, антисанитария — сейчас ведь начинается жара. От многих домов почти ничего не осталось, одни остовы, и там в завалах все еще лежат тела жильцов. Представьте себе, сейчас все это начинает разлагаться, уходить в грунт, попадать в воду. Очищать ее никто не будет. Люди уже жалуются, что вода, которую им привозят под видом питьевой, горьковатая на вкус, пить ее невозможно. Россияне все время говорят, что будут восстанавливать Мариуполь, но верить этому нельзя. У нас перед глазами пример Донецка, который после 2014–2015 годов никто в порядок не приводил.

Анна Губенко: «В домах стоит невыносимый трупный запах»

Восточную часть города обстреливать начали в первый же день войны. С 25 февраля мы уже укрывались в погребе. Пока было электричество, была слышна хотя бы слабая сирена. Но когда свет отключился, мы даже не могли слышать сигнал тревоги, получать оповещения о налетах и перестали бегать в укрытие. А 6 марта в мой дом попала мина. Я стояла в нескольких метрах от этого места. От взрыва разрушилась стена, начался пожар.

Друзья моего сына оказались заблокированы на втором этаже. Повезло, что пожарные были поблизости: подогнали лестницу, вскрыли окна и достали их оттуда. Я успела забежать в дом, схватить «тревожный чемоданчик», телефон, какую-то одежду. Стоял густой черный дым, ничего не было видно. Наша собака успела выбежать, а кошек я выловить так и не смогла. В тот же день мы перебрались в подвал к моей маме, которая жила в частном секторе. Нас там было двадцать два человека, в том числе пятеро детей, и три собаки.

В те дни уже не было ни света, ни связи, ни воды, ни газа. Было очень холодно, ночью до минус тринадцати. Мы искали родники, собирали дождевую воду, снег — заполняли все емкости и использовали эту воду для бытовых нужд. Ездили за водой на море. По сравнению с другими людьми, которые ютились в подвалах в темноте и антисанитарии, мы жили относительно нормально. Друзья моего брата, сидевшие с нами в подвале, были связаны с ресторанным и магазинным бизнесом и под обстрелами объезжали свои магазины в поисках остатков продуктов. В городе беспощадно грабили все подряд, причем полиция сама позволяла вскрывать магазины, ведь еды было не достать. Но разве назовешь мародером человека, который ищет молоко для своего ребенка? Он выживает.

А потом моего брата убили. Он попал под обстрел вместе с другом, которому удалось спастись. Шли ожесточенные уличные бои, пробраться к этому месту было невозможно, поэтому мы не могли сразу забрать его тело. Оно четыре дня лежало на улице рядом с бомбоубежищем, в котором сидели родственники моей невестки. Они ходили мимо тела брата и даже не знали, что это он. Потом они его похоронили, а на днях его перехоронили рядом с могилой нашего отца. Нам повезло, что его тело не затерялось в братской могиле и мы знаем, где он лежит и от чего погиб. Уже в марте в городе были огромные братские могилы. Поначалу трупы просто лежали на улицах, в том числе тела без голов, потом их стали хоронить во дворах, на детских площадках, на стадионах, вдоль дорог. А российские танки заезжали во дворы и стреляли по домам.

Жена моего брата, убегая от обстрелов, сломала ногу. Но через два дня после гибели брата она сумела сесть за руль и вывезти нас из Мариуполя — со сломанной ногой! Мы ехали в огромной веренице машин — говорили, что в тот день чуть ли не три тысячи машин выехало из города. Накануне на этом маршруте такую же колонну машин обстреляли, погибли люди, но мы все равно рискнули. Двигались очень медленно: до Бердянска ехать совсем ничего, а мы добирались почти 12 часов. Это была мука и издевательство, мы проехали через двадцать блокпостов. Нас бесконечно останавливали, проверяли. На одном из блокпостов по дороге из Бердянска кто-то из оккупантов, увидев, что невестка в слезах, спросил, что случилось, хотя знал, что мы из Мариуполя. «У меня убили мужа, мой дом разрушен», — ответила она. На это он с раздражением сказал: «Мы сюда тоже не на праздник приехали». А другой, спросив, есть ли дети в машине, стал совать конфеты или печенье.

Уже после нашего отъезда знакомые, оставшиеся в городе, сообщили, что в мамином частном доме поселились россияне и обчистили все, что могли. Квартирантку моей подруги тоже бесцеремонно выставили из дома: просто выбили дверь и выбросили ее на улицу без вещей, заявив, что квартира им нужна как огневая точка.

От тех, кто остался в Мариуполе, я знаю, что в домах стоит невыносимый трупный запах. Не сумев восстановить водоснабжение, оккупанты установили передвижные душевые. Для въезда и перемещения по городу требуется специальный пропуск. А на выезде устроили раздачу гуманитарки из украинских продуктов под видом помощи от «Единой России».

У многих людей в Мариуполе из-за информационной блокады и войны развился стокгольмский синдром. Некоторые даже зовут возвращаться: мол, тут уже все хорошо, не стреляют и дают гуманитарную помощь. К сожалению, у них в головах винегрет из российских пропагандистских штампов.

Владимир: «Приезжал грейдер и ковшом собирал тела»

Мой дом находился в западной части города, которую поначалу обстреливали меньше. Но когда и у нас вылетели окна, мы с женой перебрались в центр, в квартиру родственницы. А потом и туда прилетела мина — рама балконной двери целиком вывалилась и чуть меня не прибила. После этого мы уже спустились в бомбоубежище, где провели около трех недель. Нас там было двадцать с лишним человек, четыре кота и одна собака.

Тишины не было совсем, все время где-то стреляли. Ходить по улицам было рискованно, в любой момент могло прилететь. Но я все равно ходил — перетаскивал вещи и припасы, оставшиеся в нашей квартире. Однажды прошел мимо какого-то дома, а через минуту в него попала ракета и меня отбросило взрывной волной. Во второй половине апреля стрелять перестали, и ходить стало спокойнее. Правда, по всему городу были блокпосты, людей останавливали, проверяли документы, некоторых заставляли раздеваться.

Начали разбирать завалы домов и искать трупы, этим занималось МЧС России. Я видел, как приезжал грейдер и ковшом собирал тела. Рядом стояли постовые и следили за тем, чтобы никто не подъехал и не заснял, что они оттуда достают. Завалы драмтеатра тоже разбирали, я ходил мимо и видел, что внутри там все выгорело. Как-то раз к нам во двор пришел молодой кавказец, российский военный, и тоже поинтересовался, есть ли трупы. Видно, что это их сильно волнует. Разговаривал он неагрессивно, но все время нервно перещелкивал предохранитель автомата.

Мариуполь превратился в развалины. Многие дома стоят выгоревшие, некоторые разрушены целиком, с девятого по первый этаж. В земле воронки от сброшенных с самолетов бомб, диаметром метров десять. Все электрические подстанции в нерабочем состоянии, многие полностью разбиты. Россияне обещают скоро дать свет, но я не представляю, как это возможно.

Накануне 9 мая стали расчищать улицы — им же надо было картинку какую-то по телевизору показать. Я слышал от людей, что уборкой занимались местные за паек. Есть ведь нечего было, так что соглашались, конечно.

Многие уезжали из города на своих машинах. У нас машины не было, поэтому мы пытались эвакуироваться на автобусе. Несколько раз, услышав объявление об открытии гуманитарного коридора, мы приходили на место сбора на западной окраине города, ждали там целый день, но никто не приезжал. Эвакуационные автобусы просто не пропускали! А оккупанты стояли на перекрестке, где люди собирались в ожидании эвакуации, и объявляли в громкоговоритель: «Угроза ракетной атаки! Всем в укрытие!» То есть они хотели, чтобы все разбежались обратно по подвалам, а они сняли пустые улицы и потом предъявили картинку: вот, смотрите, никто не эвакуируется, желающих нет.

Связи у нас не было, сообщить родственникам, что мы живы, не могли. Вывезли нас 6 мая только благодаря еврейской общине, у них были мои координаты. С нами в машине было несколько женщин, в том числе пожилых, поэтому нас пропустили без фильтрации. А у моего товарища на блокпостах и телефон проверяли, и татуировки на теле искали, хотя ему 65 лет. Он был очень активен в интернете и предусмотрительно почистил свой телефон, так что пронесло. По дороге в Запорожье встретил своего одноклассника — он ехал за рулем с ампутированной рукой. Ну а выйдя на связь, я стал постепенно узнавать о судьбе и других знакомых: тот погиб, те погибли, этот ранен...