«Брату в милиции сломали ребро. Как после такого в глаза смотреть?». Почему в Беларуси увольняются милиционеры, телеведущие и госслужащие

Редактор Лилия Латогурская

уволилась с госканала СТВ

В Беларуси три госканала. Два из них — СТВ и ОНТ — находятся в одном здании на Коммунистической улице, 6, в Минске. Они создавались в 2002 году с претензией, что со временем станут более объективными. Мой муж работал на канале ОНТ, а я — на СТВ. На фоне протестов мы сначала ушли в отпуск, а потом мужу еще дали «шанс подумать», так что мы уволились с разницей в три дня. Я 14 сентября, он — 17-го.

Лукашенко мне не нравился никогда. Но цензуры я пыталась избегать — работала в дирекции специальных (развлекательных и художественных) проектов. Последнее время у меня было два проекта — длинный утренний эфир, где слово «президент» можно было не произносить вообще, и программа «Добро пожаловаться», куда люди звонят со своими неполитическими проблемами — ЖКХ, скандальные дела, обманы в интернет-магазинах и прочее.

Когда началась предвыборная кампания, мы все обрадовались, потому что выдвинулись удивительные кандидаты. Я была за Виктора Бабарико. Для нас он большая величина. Он поддерживал молодых художников, возвращал на родину картины белорусских мастеров, спонсировал молодежные стартапы, ему всегда было дело до чего-то. Поэтому когда говорят, что он ставленник Москвы, я в это не верю. Может, Москва и сделала на него ставку, но я никогда не поверю, что этому человеку нет дела до моей страны. Я очень надеялась, что Бабарико может развить все то хорошее, что в последние годы появилось в Беларуси: зеленые движения, «пищевые банки» для бедных и многое другое. Все эти активности проходили через мою программу и не могли не вызывать у меня чувство гордости за страну и за людей. Хотелось только, чтобы страна стала богаче, чтобы у людей были деньги, еда и дети не уезжали за границу.

Когда его начали прессовать, а потом арестовали, я начала писать на своей странице в Facebook, что мне очень стыдно за то, что здесь происходит. После этого меня вызвали к руководству и сказали: «Так. Facebook чистим. Ты сотрудник ГосТВ». Я отказалась, потому что это моя личная страница. До этого тоже было несколько прецедентов. Был случай, когда у нас в военном учебном центре повесили молодого человека, и я пыталась эту историю придать огласке. И тогда меня тоже просили почистить ФБ. Но та история была неполитическая, поэтому все обошлось.

Мы почему-то очень верили, что у нас получится через выборы сменить президента. В воскресенье 9 августа я стояла в огромной очереди на избирательный участок, чтобы проголосовать «против всех», коли в списке не осталось Бабарико, и очень боялась опоздать на работу (у меня была смена в этот день). Такой явки избирателей я не видела никогда! Люди так хотели что-то изменить… А нам всем наутро следующего дня выплюнули в лицо 80%. Многие помнят откровенное интервью Лукашенко Ксении Собчак, где он сам смеется над выборной процедурой, над всей системой, говорит прямым текстом, что везде — и в США, и в России, и у нас — подтасовывают голоса. Мой муж, когда увидел результаты, едва не расплакался от обиды и возмущения. И, думаю, не он один, поэтому так много людей вышло на улицы.

Я на следующий день ушла в отпуск и уехала с сыном на дачу. А муж остался в Минске и ходил на митинги. 9-го я ему кричала в трубку, чтобы он уходил с проспекта домой, боялась за него. Интернет выключался, было страшно остаться без связи. И пока он шел пешком из центра в наш спальный район, я с ним постоянно говорила по телефону — «вела» его домой. Через неделю я вернулась с сыном в Минск.

Наша утренняя программа перестала выходить в эфир. Было очевидно, что люди сказали бы: «Какое доброе утро! Какая Вера Брежнева со своей песней!». А потом и все белорусские музыканты высказались против фальсификации выборов и насилия со стороны власти, и так мы лишились нашего национального плейлиста. А потом к зданию, где расположены госканалы, пришли демонстрации. Люди устраивали акции и скандировали, что мы лжецы, что надо говорить правду, что нам должно быть стыдно за то, что мы делаем. Вокруг нас стоял кордон милиции. Мы тоже сказали нашему руководству, что хотим говорить в эфире правду, рассказывать про акции, а в противном случае устроим забастовку.

Тогда к нам приехал министр информации Игорь Луцкий, мой бывший шеф, он раньше возглавлял СТВ, и мне показалось, что встреча прошла хорошо, он сказал: «Никто такого не ожидал. К вам будут прислушиваться. Выскажите мне — я все передам». Он нам пообещал, что МВД будет ежедневно отчитываться о расследовании дел, связанных со злоупотреблением властью. Вот стоит перед тобой человек, ты его лично знаешь, по его реакции понимаешь, что власть растеряна. Мы думали, что возможен диалог власти с народом через Координационный совет. И он сказал: «Давайте работать. Сразу все не получится. Но мы добьемся того, что на телевидении появится более объективная информация». Ведь у нас все новости начинаются так: «Президент Александр Лукашенко…». Он главный ньюсмейкер страны, от него выстраивается вся фабула новостей. Луцкий пообещал, что это изменится, что они попытаются уговорить Лукашенко, чтобы не было такого жесткого подчинения каналов президенту. Но добавил: «Давайте делать, но эволюционно». Я поверила… решила, что, оставаясь внутри системы, я смогу сделать больше, что мы сможем вернуть доверие общества к телевидению. Но потом стало очевидно, что это невозможно. Когда на канал БТ приехал российский пропагандистский десант, я поняла, что все это зря, что от этой системы надо откреститься. 20 августа я сказала, что ухожу.

Я осталась совсем без работы. Но с удовольствием крашу свои окна, доделываю домашние дела. Мне, честно говоря, пока легко так рассуждать, потому что мой муж, кроме того, что он телеинженер, еще и востребованный музыкант. У него ИП. Где-то поработает звукорежиссером, где-то концерты даст. Но у меня кредиты, которые надо выплатить. В октябре еще денег хватит. Но дальше страшно остаться без постоянных заработков. Мне звонят с разными предложениями о журналистской работе, правда, не очень денежными. Независимая пресса сейчас тоже в тяжелом состоянии. За журналистов активно взялись, на них давят и сильно давят, в том числе через детей. И вообще, из-за всей этой информационной войны, яда и боли мне захотелось уйти из журналистики и пойти, например, агентом по недвижимости. Я в декрете писала статьи о недвижимости, мне эта тема нравится. Все так обрыдло, что думаешь: лучше пойти кассиром в магазин, честно зарабатывать свои деньги и не быть замешанной в этой грязи.

Но многие мои коллеги все равно остаются. Когда мы сидим-болтаем в баре, все очень протестные, откровенных «ябатек» встречала только в службе новостей. Все всё понимают, но не уходят. Пытаются абстрагироваться, но все равно работают на госсми. К примеру, одна девушка только устроилась на канал. Вечером ходит с любимым на акции, а днем на госканал на работу. Осуждать я тоже не могу, у всех свои обстоятельства: кто-то, например, тянет семью с больным ребенком. Но отток был большой. При этом у нас сразу после выборов, в отличие от БТ, не увольняли никого из тех, кто жестко высказывался и ходил на протесты. Ведь тогда некому было бы работать. Это на БТ прислали российский десант, а нам надо было справляться самим. Надо было открывать новый сезон. А о каком сезоне могла идти речь, если дырки нечем закрывать?

Но больше всего обезлюдел технический сегмент: уволились очень многие видеоинженеры и операторы, а картинка — это главное на телевидении. Интересно, что в мозгах у журналистов все равно происходит удивительная трансформация, даже деформация. Ведь они пишут, редактируют тексты про то, какой президент молодец. А оператор в камеру видит одно, а потом то, что его картинка идет с совсем другим текстом. И ему с этим сложнее смириться.

Сергей Курочкин, майор милиции

покинул должность старшего инспектора оперативной дежурной службы Ивьевского РОВД УВД Гродненского облисполкома

В милиции я проработал 20 лет: с 2000 до 2019 год был начальником подразделения по наркоконтролю и противодействию торговле людьми криминальной милиции Лидского РОВД (Гродненская область), а затем вынужденно перешел на работу с понижением в Ивьевский РОВД.

Когда страна только подходила к выборам, было видно, к чему все идет. Мы уже получали определенные наставления. Шла идеологическая работа. Самый пик начался, когда началось предварительное голосование. Вся работа шла на пользу только одного кандидата – Лукашенко. Нас заранее настраивали: милиция должна быть вне политики, мы должны смотреть за исполнением закона. На избирательном участке всем командовал председатель избирательной комиссии. А милиции было необходимо выполнять все, что он требует. Милиция вроде бы напрямую ему не подчиняется, а охраняет общественный порядок. Однако председатель мог показать на независимого наблюдателя и сказать: этот человек мешает нам в проведении выборов, уберите его. А на самом деле ничего, конечно, противоправного он не делал, просто пытался реализовать свои права. Но с помощью милиции приходилось выполнять эту грязную работу. Вот тогда мы уже замарались.

Поступили команды любой ценой проголосовать досрочно и только за Лукашенко. Других волеизъявлений со стороны сотрудников милиции быть не должно. Это был прямой приказ начальника управления внутренних дел, он не стеснялся в выражениях. Но я все-таки проголосовал против всех. В сам день выборов я дежурил на одном из избирательных участков. Он небольшой, всего пятьсот избирателей. У нас все было тихо, но я следил за информацией, что происходит в нашей области и в республике в целом. По информации, которая поступала по служебным каналам, было понятно, что людей задерживают на участках просто за то, что на них жалуются председатели избиркомов. И так многих «сливали» через милицию.

Когда голосование закончилось, мы отвезли бюллетени в исполкомы и собрались на территории Ивьевского РОВД. Около 12 ночи часть личного состава отправили в Лидский РОВД для оказания помощи. Такая же команда поступала сотрудникам и других областных РОВД. Когда определяли команду, кому ехать, я отказался. Сказал, что никуда не поеду, буду ждать в Ивье. Я для себя определил, что, если надо будет становиться в строй, я не смогу это сделать психологически. Кинжал в землю — и буду избегать любыми способами исполнения приказа.

Мы видели, что происходит в Минске. Мой двоюродный брат был в торговом центре «Рига», стоял у кассы. Его схватили милиционеры в масках и без знаков различия вместе с протестующими, которые забежали в ТЦ, спасаясь от преследования. Моего брата отвезли в ЦИП на Окрестина. И при задержании, и в дороге, и в самом ЦИП его избивали. Ему сломали ребро, у него было сотрясение головного мозга, одна нога вся синяя от гематом. Если бы ваш родственник попал в такую ситуацию, а вы работали в органах, смогли бы вы честно смотреть в глаза и объяснять, что это так просто получилось? Я не смог!

Я не знаю, почему они вели себя так жестко. Каждый человек решает за себя. Но сотрудники милиции все проходили такую подготовку, такой инструктаж. Работа в системе провоцирует жестокое поведение. Это постоянный прессинг. Дали команду «Фас!» — и ты можешь делать что хочешь, за все свои обиды отыграться на арестованных. Немаловажный элемент — идеологическая работа, которая проводилась целенаправленно. Всем сотрудникам милиции промывали мозги, им говорят: все, кто выходят, проплаченные люди, которые хотят захватить власть, хотят нанести повреждения представителям власти, что они все ранее судимы, что это бандиты, от которых надо спасти страну. Для тех, кто боится сделать свой выбор, сделать в этом направлении первый шаг, это очень удобная позиция: спрятаться за эти шоры и слышать то, что ты хочешь слышать, чтобы потом оправдать свои действия. Но я применение излишней силы никогда не приму.

Остановить это насилие может только команда сверху. Все идет от одного человека, который всеми путями пытается удержать эту власть. Когда в Беларуси закон о милиции поменялся на закон об органах внутренних дел, он был дополнен небольшой формулировкой, которая уточняет, что физическая сила и специальные средства, оружие, спецтехника и машины могут быть применены в определенных случаях и в особых случаях по распоряжению президента республики. Как только президент республики Беларусь отменит эти особые случаи, перестанет отдавать эти приказы, все встанет на свои места. Мне просто повезло, что я работал в таком месте, где не пришлось выполнять преступные приказы. Но все еще могло быть впереди!

20 августа я записал видеообращение, подал рапорт и сказал начальнику, что я в такую милицию на работу больше не пойду. И меня уволили за прогул. Да, у меня остались невыплаченные кредиты. Но совесть не купишь! Знаю, что после этого приходили сотрудники госбезопасности, изучали мое личное дело. Мне не хочется стать фигурантом в очередном надуманном деле по захвату власти, развалу конституционного строя, по любой другой политической статье. Я не хотел пропасть без вести, у меня семья, двое сыновей. Поэтому решил обратиться за помощью в фонд BYSOL и в Белорусский центр солидарности, который находится в Варшаве. И те, и другие мне очень помогли.

Мы обратились с семьей в посольство Польши за гуманитарными визами. Пока ждали, все время были на иголках. Каждый день за тобой может кто-нибудь прийти, тебя отвезут куда-нибудь подальше с шапкой на глазах и пристегнутой гирей. А потом скажут: ищите сами, мы его отпустили. Если уж про таких медийных персон как Мария Колесникова и Максим Знак силовые органы могут наврать, что те сами, мол, пытались сбежать в Украину, то я боюсь представить, что может случиться с таким простым винтиком системы, как я, который просто отказался выполнять приказы. В начале сентября мы уже на машине мчались в сторону госграницы, проходили ее с замиранием сердца. Мне могли по любому поводу закрыть выезд из страны. И как только загорелся зеленый квадратик, мы вздохнули с облегчением.

Алексей Петкевич, врач

14 августа ушел с должности заведующего отделения эндоскопии Республиканского клинического медицинского центра (РКМЦ) управления делами президента республики Беларусь. Эмигрировал с семьей в Литву.

Я проработал в РКМЦ 10 лет, параллельно учился в аспирантуре при РНПЦ онкологии, разрабатывал программу скрининга колоректального рака, одного из самых распространенных видов онкологии. У меня было замечательное место работы, в клинике собрали много специалистов высокого уровня. Я развивался как врач, старался до европейского уровня подтянуть само отделение. В РКМЦ обслуживается высший эшелон власти, разные заслуженные люди и ряд частных клиентов. Так что уезжать я не хотел, у меня было все хорошо. Решение мне далось спонтанно, но непросто.

9 августа мы на протесты не ходили. А 10 августа надели маски и пошли к нашему знаменитому минскому Зубру. Мы с женой пошли, чтобы старший сын — ему 23 — не натворил разных дел. И я тогда понял, что его гражданская позиция даже тверже, чем моя. К тому же нам показывали по телевизору, что на протест выходят убийцы, наркоманы и проститутки. Я удивился: неужели, у нас их столько всяких отмороженных?! И я решил, что надо пойти посмотреть самому. Я же врач, мне достаточно обменяться с человеком несколькими фразами, чтобы понять, что он из себя представляет. Прошел через толпу, поговорил с людьми — не нашел отморозков, не нашел тех, кто по девять раз сидел в тюрьме. Где палки, кастеты, ломы? Нет! Бухие? Нет! Вышли такие же белорусы, как и я.

В итоге я попал в самую гущу — в парк Павлова, который расположен в низине. Подъехал автобус с «космонавтами». Потом мы вышли на проспект, и я увидел щиты. И мы опять побежали вниз в парк. Я стал анализировать ситуацию и понял, что если ОМОН оцепит парк, там никто не спрячется. Я сказал тем, кто был рядом, что из парка надо срочно валить. И оказался прав: омоновцы стали забрасывать парк свето-шумовыми гранатами, мы видели, как озарялось небо от этих вспышек. Так с деревнями делали только эсэсовцы. А ведь в той войне у нас погибла треть населения республики!

14 августа, когда я утром встал и увидел в Telegram репортаж с Окрестина, я заревел. Вообще, я плачу очень редко. Я читал про такие пытки в гестапо, в сталинских лагерях, на Лубянке. Но невозможно себе представить, чтобы массово пытали людей, стреляли в упор резиновыми пулями, отрывали конечности светошумовыми гранатами в центре Европы, в XXI веке, в цивилизованной стране с высокими IT-технологиями! Мне потом рассказывали знакомые хирурги, с какими травмами они сталкивались: множественные переломы, вывихи рук, пробитые черепа, выбитые глаза, сломанные челюсти, разорванные животы, разбитая промежность, порванная уретра (и человек не может мочиться), обожженная сетчатка глаз и порванные барабанные перепонки из-за светошумовых гранат. Мы до сих пор не знаем, сколько точно погибло людей. Но меня встревожил тот факт, что крематории были взяты под охрану. Зачем? Что в них горело?

В тот день, 14-го, я сказал жене: «Таня, я подаю заявление». Она меня знает. Если я что-то решил, то обязательно сделаю. Я оборачиваться не буду, жалеть не буду, несмотря на все трудности. Приехал на работу, отсидел пятиминутку, которую вел начмед, и пошел к главврачу Ирине Абельской подавать заявление об уходе. Она сказала, что я слюнтяй, что не имею своего мнения, что идет борьба против терроризма и террористы будут захватывать детские сады. То есть она пыталась меня обработать идеологически. Но со мной это не прошло. Я сказал, что принял решение, что если она не подпишет, я не выйду на работу. Мне было пофиг, какая будет написана статья. Я потерял к тому же аспирантуру, ведь главный врач также была моим научным руководителем. Она мне сказала: «Лестных характеристик вам не будет». Я ответил, что прекрасно это понимаю.

Я играю в шахматы и могу просчитать шаг вперед, осознавал, что теряю на самом деле все: работу, высокую зарплату, служебную квартиру. Я знал, что против меня воспользуются телефонным правом, что уже сделали с врачами, которые уволились. Они устраиваются на другую работу — и их тут же по звонку увольняют. Но это был порыв сердца. Меня переполняло сопереживание народу и чувство гордости за народ, что мы не стадо овец, а политически созревший социум.

Мой уход в знак протеста имел две цели. Во-первых, в какой-то степени я защитил себя и главврача от того, что я мог бы сделать. Я знаю, что среди наших пациентов есть люди, которые могут одним движением остановить насилие, но они этого не сделали. Конечно, я бы им не навредил, но я бы мог им сказать в лицо, что я думаю. И мне бы тогда мало не показалось, и главврачу. Мне один человек потом написал: «Вы дали клятву Гиппократа, вы обязаны лечить людей». Я давал клятву белорусского врача. Разумеется, я никогда не откажу в экстренной помощи пациенту, если его жизнь в опасности. Любому, даже врагу. Но в плановом порядке я его лечить не буду, белорусские законы это позволяют.

Во­-вторых, и это главное, мне было важно, чтобы врачи не боялись рассказывать о тех безобразиях, которые творятся на улицах. Уход человека, который проработал в системе, это всегда взрыв. И люди заговорили: и врачи, и избитые люди, особенно те, кто вышли из Окрестина. Открыто рассказал о себе один из изнасилованных. А для мужчины — надо иметь внутреннюю силу, серьезное гражданское мужество, чтобы открыто рассказать о таком унижении. Если я его когда-нибудь увижу, то крепко пожму ему руку.

17 августа я прошел с обходным листом, получил все бумаги, в течение трех дней необходимо было сдать служебную квартиру. Но где-то было разбито стекло, где-то надо было подклеить обои, вывезти часть мебели и вещи. И мне руководство сказало: давайте там соберемся на день раньше и посмотрим. Я удивился: чего собираться, ведь вы уже там были. И насторожился. Попросил сына подъехать и пройтись по двору на всякий случай. Он сообщил, что возле моего подъезда стоит бус <минивэн — The Insider> с тонированными стеклами и без номеров. Подъехала еще милицейская машина — кружила по соседнему двору. Тогда я выдернул симку из своего телефона, позвонил с телефона жены друзьям, чтобы подхватили на машине. Меня спрятали совершенно у чужих людей, связь была только через мессенджер в Facebook.

Тут у меня появилось время подумать, почитать книги. Потом на меня через Facebook вышли люди, которые обещали помочь. Конечно, я сначала стал проверять, что за люди, боялся провокаций. Они пообещали помочь с эмиграцией. Думали сначала в Украину, но она закрылась из-за эпидемии. В итоге меня связали с посольством Литвы, которое нам срочно, буквально за полчаса, сделало визы. Только теперь я, как и большинство белорусов, поняли, для чего нужен демократический трансфер власти, для чего надо честно считать голоса. Да, раньше об этом говорили правозащитники, но это был глас вопиющего в пустыне. Они не могли достучаться до народной массы. Такие люди, как я, мы просто работаем: дом — работа — дом. Нам внушили, что опасно смотреть Telegram-каналы, засекут. Я, конечно, понимал, что система неправильная, но что она окажется настолько жестокой, не осознавал. Это моя вина. Эта политическая инфантильность порождает равнодушие.

Нас собирали на работе и нам внушали: врач — человек аполитичный, политика — это не наше. Но теперь я задался вопросом: а почему? Почему врач не может быть гражданином? Почему он должен быть аполитичной, безмозглой куклой, которая думает только о лечении. Почему я не должен анализировать и думать о будущем своих детей? Наше белорусское общество, наконец, выросло, сформировалось. То, что каждый из нас чем-то пожертвовал ­— статусом, авторитетом, насиженными местами, приносит свои плоды — война против режима продолжается.

Алена Чернявская, ведущая и корреспондент

Ушла с телеканала СТВ 13 августа

Я работала корреспондентом отдела вещания на Минск и Минскую область, ездила на съемки, вела эфиры. Конечно, цензура на белорусском телевидении существует уже давно. Первый раз я с этим столкнулась еще во время студенческой стажировки на канале, Беларусь 1. В Беларуси губернаторы проводят приём граждан или прямые телефонные линии, где жители жалуются на проблемы. Обычно при этом присутствуют журналисты, которые могут взять на вооружение хорошую тему — актуальную и не ерундовую проблему, о которой потом можно снять полноценный сюжет. Я решила сделать материал про то, что в одном из минских районов, который активно застраивался, не хватало школ, классы были переполнены. Местные жители жаловались, но мне сказали открытым текстом: об этом мы говорить не будем. Я, конечно, тогда удивилась, но я тогда была зелёная, только постигала правила работы на ТВ и, конечно, и стремилась им соответствовать. Раз нельзя, то нельзя, хорошо.

Потом я устроилась на СТВ. В прошлом году был другой случай, который меня заставил задуматься, хочу ли я работать в такой системе. Я делала репортаж о конкурсе резчиков по дереву: записала интервью с мастерами, которые в течение недели вырезали фигуры. Я была очень довольна этим материалом. Но мне позвонила редактор и отругала меня за то, что у одного героя моего сюжета на голове соломенная шляпа, а на ней — тонкая бело-красная лента.

Надо сказать, что до нынешних событий люди очень подозрительно относились к оппозиционерам. Оппозиция была раздроблена, часто между ними самими не было согласия, поэтому не привлекало активничать на «той» стороне. Плюс не было достойных альтернативных кандидатов в президенты — людям не за кем было идти и не верилось, что можно что-то изменить. Все понимали, что за Лукашенко большинство, их мнение и позиция не особо что-то решит, поэтому не видели смысла участвовать особо в политике. У нас в принципе растят аполитичных граждан — никогда не было принято высказывать свою позицию и вмешиваться в государственные дела, если ты не чиновник.

И я была таким же человеком. Я подозревала, что могут возникнуть проблемы. Поэтому, когда я увидела, что на вырезанного медведя мастер прикрепил бело-красный флажок, я не стала это снимать, чтобы никакая символика не попала в кадр. А про ленточку на шляпе решила, что она такая тоненькая, что никто на нее не обратит внимание. Тем более это был лучший резчик Беларуси, и без него сюжет был бы вообще невозможен. Но начальство мне сказало, что я чуть не подставила некоторых людей под выговор и увольнение, что от меня такого не ожидали, учитывая, что я давно работаю. В итоге этого БЧБ-резчика <БЧБ — разговорное сокращение бело-красно-белого флага, по-белорусски бела-чырвона-белы сцяг — The Insider> из сюжета вырезали, и мне было дико обидно — и за себя, и за мастера. Но с тех пор я поняла, что такие моменты очень сильно отслеживаются.

Другой случай: я снимала сюжет про людей, которые сами облагораживают свою деревню. И один из них, оказалось, работает на независимом белорусском канале Belsat, который вещает из Варшавы. Поэтому его в картинке вообще не должно было быть. То есть если люди засветились в какой-нибудь оппозиционной деятельности, то их снимать нельзя. Кстати, когда я уходила с работы, мы обсуждали, что будет с журналистикой, если поменяется власть. И коллега мне сказала: неужели мы будем реально показывать, какие у нас плохие дороги? Конечно, мы говорили о проблемах, но только если власти давали на это добро. Подобные сюжеты мне надо было согласовывать непосредственно с облисполкомом, чаще даже сам облисполком давал такие темы. Однажды мы показали что-то, что не было согласованно с начальством, и нас наказали: перестали приглашать на официальные мероприятия.

Меня сейчас спрашивают: как ты работала, как ты могла врать? Но в принципе мы не врали ­— просто умалчивали некоторые детали и выбирали «хорошие» темы. Ты приезжаешь в редакцию, и редактор дает готовую тему. Основной нашей задачей было показывать «позитив». Очень любили сюжеты про любое благоустройство, уборку урожая, про то, как много намолотили, как развиваются малые городки, как круто жить на селе, как народ стремится жить в деревне, как развивается бизнес на селе, как государство помогает многодетным семьям. Каналы с самого начала протестов и по-прежнему придерживаются такой политики: демонстрации незначительны, неважны и вообще не стоят эфирного времени. Задача СМИ — раскритиковать оппозицию в глазах других людей и сказать им: ну вы-то умные, не ведитесь, видите, какие маргиналы на улицы выходят.

На СТВ есть система дежурств, когда дежурную команду могут отправить на любое событие. И, казалось бы, протесты — это повод поехать сделать репортаж. Но у нас это не освещалось. Ни одного корреспондента за время протестов на съемки происходившего не отправили. А перед выборами у нас прошло собрание. Меня там не было, но коллеги передали, что установка была такая: не хотите освещать избирательную кампанию, сообщите заранее и не освещайте. Видимо, рассчитывали, что персонала хватит.

Но когда я отказалась оглашать в эфире неправильные цифры явки на досрочном голосовании, тут же получила проблемы. На этих выборах много людей согласилось стать независимыми наблюдателями. И именно они стали сообщать, что избиркомы сильно преувеличивает явку на досрочном голосовании. Они на местах насчитывают одно количество, а комиссия дает другое — порой в несколько раз больше. Мы даже стали шутить, что 50% нужной явки наберется досрочно, и основной день выборов уже не понадобится.

У меня должен был быть эфир в один из дней досрочных выборов — 6 августа. И мне дали текст с немыслимой цифрой явки, которой, как я поняла, я доверять не могу. С любой другой цифрой, если я в ней засомневалась, я могла обратиться в профильное министерство и уточнить. А здесь я поняла, что я не могу никуда позвонить, ведь ложь исходит с самого верха. А мне самой оглашать эти данные в эфире было стыдно. Тупик! Чтобы мне не врать, я отредактировала текст под себя — убрала эту цифру и про то, что люди «очень активно» голосуют. Написала так: «Проходит очередной день выборов. Люди приходят голосовать…». Когда мой начальник стал проверять этот текст, он сказал, что так дело не пойдет, что официальная цифра все-таки должна прозвучать. Я сказала, что не буду этого делать. Информация про меня пошла наверх, мне стали говорить, что у меня нет полномочий решать, что говорить в эфире. Пришлось писать объяснительную. Я не хотела касаться политической стороны, просто гладко написала, что эта информация не несет информационной важности для зрителя.

В итоге меня отстранили от ведения эфира. И я поняла, что, скорее всего, ведущей меня больше не поставят. Но оставили журналистом. Я на эмоциях хотела сразу уволиться, но коллеги уговорили не горячиться. Днем я все еще ездила снимать репортажи про то, как все хорошо в стране, а вечером ходила на протестные акции и видела, что там происходит. Это были две параллельные реальности. Но я поняла, что не могу снимать репортажи про оздоровительный лагерь, про уборочную компанию, когда вечером в стране бьют людей. Невозможно работать журналистом, закрыв один глаз.

Когда я узнала, что увольняется глава президентского пула, корреспондент ОНТ Дмитрий Семченко, я поняла, что надо действовать, и 13 августа первый раз принесла заявление. Мне сказали, что не уволят, потому что «нечего тут устраивать саботаж» и «пытаться обелиться». Руководству не нужны были громкие увольнения, и на следующий день мы сошлись на том, что меня отпустят на условии, что я не буду делать громких заявлений и сразу писать про это посты в соцсетях.

Я поняла, что не могу работать. Сидишь, пишешь текст, а руки дрожат. У меня было ощущение, что я должна быть там, на протестной акции, а не сидеть в редакции. Чувствовала, что не той стороне помогаю, что даже этими позитивными репортажами удерживаешь эту власть. И пока ты работаешь в этой структуре, она не может рухнуть, потому что лично ты ее поддерживаешь.

Я просидела месяц без работы. Меня приглашали в разные телевизионные проекты, но каждый раз спрашивали про мою политическую позицию, почему я ушла с СТВ, известна ли моя позиция. Я говорила «да», и после этого мне больше не писали. В итоге нашла удаленную работу в IT-компании, пишу тексты на английском языке. Так что жизнь вне СТВ есть! У нас многие, особенно ведущие эфира и журналисты, до сих пор не представляют себя вне этой профессии, вне канала. И, несмотря на политическую ситуацию, не готовы уходить с насиженных мест, потому что если уйдут, то в никуда.