Новости
В самой известной книге нобелевских лауреатов, американских экономистов Дарона Аджемоглу и Джеймса Робинсона «Почему одни страны богатые, а другие бедные» противопоставляются два типа общественных институтов: экстрактивные — направленные на исключение большей части общества из процесса принятия политических решений и распределения доходов, и инклюзивные — направленные на включение максимально широких слоев общества в экономическую и политическую жизнь.
По мнению авторов, за исключением широких масс общества из принятия политических решений неизбежно следует и наступление на экономические права всех, кто не принадлежит к элите. А отсутствие у широких слоев общества надежных гарантий прав собственности и возможности получать доход от своих предприятий ведет к остановке экономического роста. Поэтому достижение устойчивого развития, по мнению авторов, невозможно, если нет плюралистических политических институтов. The Insider поговорил с экономистами Константином Сониным и Георгием Егоровым о том, за что Дарону Аджемоглу, Джеймсу Робинсону и Саймону Джонсону дали нобелевскую премию и как выводы ученых влияют на развитие общества прямо сейчас.
Константин Сонин, профессор Чикагского университета:
Лауреаты Нобелевской премии в своих статьях доказывают, что плохие институты вроде коррумпированных судов, неэффективных регуляторов и плохих полицейских существуют не случайно, а потому, что экономические элиты держат эти институты в таком виде, поскольку это помогает им изымать ренту.
Например, цари в Российской империи не хотели, чтобы строились железные дороги, потому что боялись, что это будет способствовать распространению революционного духа. В других местах правители тормозили развитие образования, чтобы более бедные классы не были просвещенными — это позволяло извлекать больше ренты из того, что люди производили своим трудом.
В своих работах Аджемоглу и Робинсон показали, что плохим экономическим институтам соответствуют плохие политические институты. Для существования рабства, монополий и запретов на инновации нужно, чтобы в политике была диктатура, чтобы каким-то людям не давали голосовать или не учитывали их голоса. Россия в XXI веке была бы идеальным примером для их теории деструктивных институтов.
Другой важный вопрос: откуда берутся институты, которые способствуют росту? Если мы смотрим на развитие страны, и в ней всё хорошо, то трудно установить причинно-следственную связь: экономика росла, потому что в стране были хорошие законы, или хорошие законы приняли вследствие роста благосостояния? Есть такие отсталые теории о том, что демократия следует за нарастанием богатства. Аджемоглу и Робинсон с помощью статистики показали, что эта зависимость работает в другую сторону: богатство растет на основе демократических институтов, а не институты возникают вслед за богатством.
У них есть известная работа с Саймоном Джонсоном, которая описывает появление хороших институтов. Они смотрели на климат в тех местах, куда приезжали белые колонисты, и заметили некоторые закономерности, которые потом подтвердили анализом исторических данных. В местах с хорошим климатом колонисты селились с семьями и обустраивали всё для жизни — создавали законы, институты, суды и распространяли их работу и на местных жителей. А в местах с плохим климатом они занимались только изъятием всех излишков, не пытаясь строить условия для жизни. На такие колонии хорошие институты, которые возникли в цивилизованном мире, не распространялись. И на этом примере ученые показали, что бедные страны, где создавали хорошие институты, в дальнейшем показывали рост. А в странах, из которых колонисты просто извлекали ресурсы, никакого роста не происходило. Страны, которые изначально были богатыми, теперь стали бедными.
Книга «Почему одни страны богатые, а другие бедные» стала в России бестселлером и никогда не подвергалась цензуре. Это странно, потому что, в сущности, путинская Россия — это полное подтверждение идей Робинсона. Сначала были разобраны демократические институты вместе с системой сдержек и противовесов, затем началась стагнация, а теперь всё скатилось в войну.
Георгий Егоров, кандидат экономических наук, Гарвардский университет:
Ученые из США Дарон Аджемоглу, Саймон Джонсон и Джеймс Робинсон получили Нобелевскую премию за то, что доказали причинно-следственную связь между качеством общественных институтов и процветанием страны. Например, есть Дания, где хорошие институты, и это богатая страна. И есть страны, где институты плохие и общество бедное. Корреляция видна невооруженным глазом, а причинно-следственная связь — нет.
Демократия и инклюзивные институты способствуют экономическому росту. К инклюзивным относятся институты, которые, например, развивают право на частную собственность. Есть различные механизмы, которые дают людям возможность инвестировать деньги без страха их потерять, или, по крайней мере, оценивать свои риски как экономические, а не как политические. То есть люди могут бояться, что из-за ошибки маркетолога не найдется покупателя на товар, в который они вложили деньги, а не того, что придет диктатор и просто всё отберет. Другой инклюзивный институт — свободный обмен идеями и мыслями. Нужно, чтобы люди не боялись высказываться. Так в обществе рождаются новые идеи, часто приводящие к увеличению благосостояния.
Наивно думать, будто есть какие-то идеальные институты, которые приводят к оптимальному экономическому росту, и нам надо экспериментировать, пока мы не найдем их лучшую комбинацию. Такого не будет в ближайшие десятилетия, а может быть, и вообще никогда.
Результаты работ, за которые дали Нобелевскую премию, позитивные в том смысле, что теперь мы знаем, что на всём протяжении истории человечества страны, где институты были лучше, росли быстрее, а где хуже — медленнее. Что бы ни произошло с институтами в ближайшие десятилетия, мы будем подтверждать результаты именно этих исследований.
Есть разница между ситуациями, когда страны Севера устанавливают свои институты насильственным путем (например, когда американцы вторгаются в Ирак и пытаются установить там демократию), и естественным развитием институтов — в результате диалога и процессов внутри общества. Наверное, если люди в Ираке ассоциируют американскую демократию с правами человека, но вынуждены думать о том, где добыть еду на завтра, это приводит к какому-то внутреннему сопротивлению. И чем больше разрыв, тем больше сопротивление. С другой стороны, я думаю, что если речь идет об органической поддержке институтов демократии, она будет только расти.
Представьте себе, что, сидя в восточной Германии, вы смотрите западногерманские каналы и рекламу их товаров. Или если люди в СССР смотрели бы западные фильмы и представляли бы себе жизнь на Западе. Чем больше разрыв, тем больше понимание недостатков имеющейся системы и тем больше желания что-то поменять. Мне кажется, что разрыв в благосостоянии между Севером и Югом будет вызывать у жителей стран «глобального Юга» желание что-то изменить. Более опасной выглядит ситуация, когда страны Севера по разным причинам будут выбирать замедление роста — например, ради сохранения природы. Если сложится ситуация, когда страны Юга будут жить не хуже Севера, то у людей возникнут сомнения в том, нужна ли вообще эта демократия и права человека.
Если Запад или «глобальный Север» пожертвуют частью свобод в угоду каким-то идеям, это так или иначе приведет к экономическому замедлению и отставанию. Хорошие институты в долгосрочной перспективе приводят к повышению экономического роста. В этом состоит основной результат и это не значит, что институт является единственным фактором, определяющим рост. Конечно, важны также человеческий капитал, географическое и международное положение страны.
Может ли диктатура создать институты, приводящие к росту благосостояния, которые не угрожали бы самой диктатуре? И да, и нет. Действительно, есть диктатуры, которые понимают важность некоторых институтов — например, права собственности, необходимого для того, чтобы люди что-то изобретали, патентовали свои изобретения, инвестировали, строили бизнес и так далее. Пожалуйста, делайте всё это, но только в рамках той политической модели, которая у нас существует. Так делали Эмираты, Сингапур, «суверенная демократия» в России, Китай. Это, конечно, лучше, чем ничего, — диктатура, которая понимает, что нельзя быть средневековым тираном, которая понимает, что хотя бы для сохранения своей власти надо выдавать какой-то экономический рост.
Тут есть и личностный фактор. Личности вроде Ли Кван Ю создавали страны, правила игры и институты, где экономический рост поддерживался десятилетиями. Это могли бы быть какие-то внутренние институты сменяемости власти. До последнего времени в Китае руководители менялись каждые десять лет. Да, это не демократическая страна, но сменяемость власти в каком-то смысле имитировала демократию. Всё это работало до тех пор, пока не пришел Си Цзиньпин. Какой здесь вывод? Да, недемократии часто пытаются эмулировать хорошие институты, и им это в какой-то степени удается. Проблема в том, что в отсутствие настоящих демократических институтов всё хорошее имеет свойство заканчиваться. Ли Куан Ю не вечен, и китайская система тоже не вечна.
Преимущество демократии состоит в том, что она обеспечивает некоторую стабильность институтов в долгосрочном периоде. Результаты работы Дарона, Саймона и Джима не в том, что демократии всегда лучше, чем диктатуры. Результат в том, что в долгосрочном горизонте страны с хорошими институтами в среднем опережают страны с плохими институтами, в частности потому, что экономические и политические институты обеспечивают стабильность правил игры и уменьшают роль личности в истории, а также роль случайных успехов.
В мире есть консенсус по поводу выводов лауреатов премии по экономике о влиянии институтов на рост благосостояния стран. Насколько велико это влияние — тут есть разногласия даже внутри академического сообщества. Есть люди, которые считают, что институты — это прекрасно, но роль человеческого капитала, образования, открытости страны к мировым рынкам играют гораздо бóльшую роль. Консенсус есть в том, что институты — это хорошая вещь. Консенсуса о том, что такой-то способ роста хороший и всем надо идти по этому пути — нет и быть не может.
Почему плохие институты становятся самоподдерживающимися? Не потому, что люди не могут себе представить, какие институты могут быть хорошими или что нужно делать, а потому, что в обществе есть группы, имеющие политическую власть и экономическое влияние, которые от появления хороших институтов могут проиграть. Такие группы заинтересованы в поддержании своего благосостояния, а не в создании институтов, которые перевернут лодку и приведут к росту экономики в стране в целом. В частности, например, важную роль играет социальная мобильность.
Социальная мобильность — это хорошо для институтов. Вы не хотите хороших институтов, когда у вас есть власть или собственность и вы боитесь, что если институты станут хорошими, вы эту власть потеряете. Если вы были крупным землевладельцем, и ваши дети и внуки тоже будут землевладельцами, — вы не захотите создавать институты, которые будут уменьшать влияние землевладельцев на политику страны. Вы захотите, чтобы ничего не менялось, но вы в этом заинтересованы только тогда, когда социальная мобильность низкая, то есть если вы богатые, то и ваши дети и внуки будут богатыми. Если социальная мобильность высокая, то вы больше заинтересованы в том, что помогает среднему человеку. Тогда у вас больше стимулов сохранять и поддерживать хорошие институты. Социальная мобильность повышает заинтересованность всех слоев и всех групп в благосостоянии среднего человека, а единственный способ это поддержать — это инвестиции в хорошие институты.